Серебряное прикосновение

Питер пошел встречать Джонатана с невестой один, так как Сара была не в духе и, сославшись на головную боль, осталась дома. Путь Питера пролегал мимо восемьдесят четвертого номера. Заметив, что двери старого дома Элизабет распахнуты настежь, Питер замедлил шаг. В дверях появилась какая-то девушка. Она вышла во дворик и начала осматривать дом снаружи. В ее облике, манере держаться было что-то особенное, гордое и таинственное, от чего сердце Питера учащенно забилось. Она была совсем не похожа на Элизабет, но от нее исходило тепло, растопившее ледяную оболочку, которая цепко держала Питера. Он почувствовал неизъяснимое блаженство освобождения. Горячая волна подкатила к горлу. Питер застыл, как завороженный. Должно быть, девушка услышала звук его шагов, и обернулась. Их взгляды встретились. Никто не произнес ни слова, но они вдруг прониклись взаимной симпатией. Так бывает иногда, встречаешь человека впервые, а кажется, что давно знаешь его. Для Питера эта встреча была самым настоящим откровением, он словно заново обрел потерянную половину самого себя. Они так похожи, подумала она. Не возникало сомнений, что перед ней стоял брат Джонатана. Но откуда эта скованность? Она, кажется, лишилась дара речи? На эти и еще некоторые вопросы она предпочла не отвечать даже самой себе. В этот момент, к ее величайшей радости, на крыльцо вышел Джонатан. Он подошел к Энн-Олимпии, взял ее за руку и подвел к Питеру.

— Ты первый знакомишься с моей невестой, — добродушно кивнул брату Джонатан и, обернувшись к ней, чинно произнес:

— Энн-Олимпия, позволь представить тебе моего брага Питера.

Питер что-то говорил. Он знал, что говорит именно то, что в таких случаях полагается. Он даже слышал, что говорит, но ничего не понимал, словно белый свет померк перед ним, и плотная серая пелена обволокла мозг. Потом они сидели за праздничным столом, — этот вечер был для Питера сущим адом. Даже мимолетный взгляд в ее сторону был для него мучением. Впрочем, он мог и не смотреть на нее, она и так стояла перед глазами, живая, веселая и такая желанная… Питер понимал, чувствовал каждое ее движение, каждый жест. Казалось, Бог создал их друг для друга. За весь вечер они не обмолвились и словом. Он избегал ее.

По дороге домой Энн-Олимпия делилась с Джонатаном своими впечатлениями. Доулинги-старшие так отяжелели от вина и яств, что сразу заснули, и Эстер на ночь оставила их у себя. Энн-Олимпия и Джонатан были одни.

— Твой брат уж очень застенчив, — говорила она вполголоса.

— Джосс всегда был такой.

— Нет. Я говорю о Питере.

— О Питере? Это тебе показалось. Питер никогда за словом в карман не лез. Даже совсем наоборот.

— Он со мной почти не разговаривал, — возразила Энн-Олимпия. — Может быть, ему не нравится, что чужой для вашей семьи человек будет жить в доме, где когда-то жила его жена?

— Нет, он не завистлив. Хоть у него сейчас кошки на душе скребут, я все равно не думаю, что у Питера дурное на уме.

Джонатан вальяжно расселся в мягком кресле. Ему нравился экипаж Доулингов, новенький, удобный — Джонатан давно на него заглядывался. После свадьбы он первым делом купит себе точно такой же, естественно, на те деньги, которые получит в придачу к Энн-Олимпии.

— Я надеюсь, что Питер не возненавидит меня, — не успокаивалась Энн-Олимпия.

Он взял ее тонкую изящную ручку, поднес к губам и нежно поцеловал.

— Разве есть на земле человек, который может тебя возненавидеть? Если и есть, то это не Питер. Уж поверь. Спроси меня, что такое доброта, и я скажу тебе, доброта — это Питер. Только по доброте душевной он и сделал глупость — женился на Саре, помнишь, я тебе рассказывал.

— Похоже, она очень несчастна. Надеюсь, мы с ней подружимся.

Джонатану было безразлично, как Энн-Олимпия будет проводить время, только бы не вмешивалась в его дела и не ограничивала его свободу, которую ему обеспечат ее деньги.

Свадьбу сыграли в мае. К этому времени отделочные работы в доме еще не закончились. Еще не подсохла краска, на полу валялись рулоны недоклеенных обоев — дел у молодой жены было предостаточно. Она целыми днями хлопотала по дому, следила за тем, чтобы все делалось на совесть. Наконец полы были застелены коврами, мебель расставлена. Словно на крыльях летела Энн-Олимпия в мастерскую. Она была в простеньком шерстяном платьице и фартучке, на голове изящная шляпка. Джонатан, его братья и Эстер работали в большой комнате, которая когда-то была гостиной дома номер сто восемь.

— А вот и я, — объявила Энн-Олимпия, разводя руками, словно сама удивилась своему появлению. — Что мне делать?