Серебряный город мечты (СИ)

В который на ближайшую неделю меня отпустили, разрешили великодушно катиться на все четыре стороны в Прагу.

И ответить всепонимающему начальству я уже собираюсь, прищуриваюсь, когда раскрытый рюкзак на полу прихожей замечаю, придерживаю в последний момент дверь, чтоб прикрыть её тихо, сказать, поднимая голову к лестнице, негромко.

Коротко.

Совсем не то:

— Я перезвоню.

Я сбрасываю, обрывая удивленный голос Йиржи и незаконченный вопрос, потому что… вчера рюкзак был застёгнут.

И оставленная на столе книга лежала не на самом краю.

Кажется.

Я останавливаюсь на пороге кухни, прислушиваюсь к замершей тишине большого дома, к гудению холодильника и воде, что капает.

Падает, ударяясь и разлетаясь часовым стуком, где-то рядом.

Монотонно.

И тишина, слишком тихая и осязаемая, от этого мерного счёта словно вздрагивает, колеблется незримо, расползаясь с каждым ударом всё дальше. Подбирается, прилипая к коже, сдавливает, и виски от неё ломит.

Закладывает уши.

И, пожалуй, всё же можно, возможно оглохнуть от тишины, если она вот такая, обманчивая и звонкая, стеклянная. Разлетающаяся на сотни осколков, когда предпоследняя ступень лестницы режет скрипом, выдаёт, заставляя обернуться.

Столкнуться взглядом.

Признать «племянника» пана Герберта, который капюшон куртки с волос смахивает, замирает на секунду, что водой отсчитывается. Мы же смотрим, ощущаем, как эта растянувшаяся секунда заканчивается, а время ускоряется, приходит в движение сам мир, мы. И схваченная с консоли статуэтка в меня летит, заставляет увернуться в последний момент.

Раздаётся за спиной грохот, бьётся что-то.

Хлопает входная дверь.

Я же рявкаю:

— Стой…

Требую, срываясь с места, не особо умно, но к чёрту.

И ум, и осторожность, и данное Ветке обещание. Я извинюсь, пообещаю ей ещё раз, но чуть позже, после того, как этого догоню, начищу физиономию и потом, быть может, в полицию сдам. Или самолично сверну шею.

Прибью на хрен.

Ибо хочется, просто мечтается до одури и дикого бешенства, а потому через перила, вылетая следом за ним на террасу, я перемахиваю, сокращаю расстояние, ставя мировые рекорды по бегу. Делается рывок, от которого с ног племянничка я сбиваю, и по траве мы перекатываемся, цепляемся, пытаясь ударить сильнее и больнее.

И по роже, придавливая к земле, я всё-таки заезжаю, врезаю так, что кровью его лицо заливается, мотается безвольно голова.

Дышится шумно и тяжело.

И думается, что всё.

Только врезать ещё раз для надежности, отключить и… и движение чужой руки я замечаю поздно, улавливаю лишь боковым зрением и ещё, должно быть, пресловутым шестым чувством, блокирую удар и руку, в которой нож видится.

Я уворачиваюсь, но… зацепляет, проскальзывает, обжигая, по боку.

Вспарывает.

И фору, отталкивая меня и вскакивая, он получает, бежит к воротам, пока бок я рукой зажимаю, встаю куда медленнее. И сквозь зубы, ощущая, как враз затапливает горячей пульсацией, получается выдохнуть исключительно матом, от которого легче, однако, делается. Получается выбраться на улицу, оглядеться.

Пойти, ускоряясь с каждым шагом, перейти на бег, потому что на углу я его замечаю, вижу, как стоящую там машину он открывает.

Ныряет внутрь.

Выруливает, поднимая клубы пыли, с обочины.

И догнать я не успеваю, нет смысла бежать дальше, но метров пятьсот ещё я проношусь, останавливаюсь, упираясь руками в колени. Поднимаю голову, чтобы скрывающуюся за очередным поворотом машину взглядом проводить.

Мать вашу.

Чешскую.

И гребанного племянничка заодно.

И за бок, чувствуя боль и выдыхая ещё пару оборотов, я хватаюсь, морщусь, когда кровь на руке остается. И Север, которая точно заметит и объяснений стребует, придется радовать тем, что это только царапина, заживет даже без швов.

Которые Йиржи, роясь с видом профессионала в аптечке, наложить всё же предлагает.

На всякий пожарный.

— Кто это вообще был, Вахницкий? — владелец «Ада», придирчиво рассматривая вытащенный пластырь, вопрошает проникновенно.

Поворачивает ко мне голову.

И попытки разглядеть боевое ранение я оставляю, признаю мысленно, отпуская футболку, что сам не справлюсь и Йиржи явился вовремя. Затрезвонил в дверь, когда в дом я только вернулся, отыскал аптечку, чтобы на стол её тут же бросить, пойти открывать дятлу.

Дятел же, увидев кровь, присвистнул, объявил, что угадал: неладно в Датском королевстве. А Айт, словно понимая и поддерживая, гавкнул согласно.

Отрывисто.

— Племянничек. Липовый, — я цежу сквозь зубы, терплю, когда водкой, за неимением других вариантов, Йиржи плещет щедро, обрабатывает, чтобы пластырь налепить, и быть по другую сторону медицины я всё-таки ненавижу вполне так искренне. — И сволочь. Редкая. Думаю, Веткина квартира и голова Фанчи тоже его рук дело. И пана он прибил.

И в Либерце рыскал он.

И сюда, не найдя ничего там и у Север, он припёрся, прошёлся с куда большей осторожностью по этажам и комнатам, чем в Праге. Не нашел ничего, потому что Йиржи я вчера всё отдал, решил, что безопаснее так будет.

Не ошибся, получается.

— Дерьмо, — Йиржи, взгромождаясь на стол, подытоживает ёмко, скребет указательным пальцем нос.

Вздыхает Айт.