Серебряный город мечты (СИ)

Хватит на сегодня драк, а потому зря на миг покачивается Север, слово что-то собирается сказать, но так и не говорит. Только вскидывает выше обычного подбородок, выпрямляет спину, когда Любош от самых дверей на неё оглядывается, ухмыляется.

Проваливает наконец.

И несерьёзно, как-то по-детски, но следом за ним я в коридор выглядываю, присвистываю, зовя Айта, который, бодая медвежьей башкой дверь, в квартиру врывается, заставляет отшатнуться и выругаться Любоша.

Всё ж уйти, грохнув дверью.

— Ты какой-то бледный, — Север, сжимая себя руками, говорит негромко.

Рушит повисшее молчание.

Поднимает голову, когда я к ней подхожу, заглядывает в лицо. Кажется жутко хрупкой и бледной, и ругаться на неё, вот такую, не получается. Страшно касаться, сломать. Девается куда-то всё, что по дороге сюда, сказать думалось. И я только прижимаю Север к себе, морщусь над её головой, когда за талию она меня руками обхватывает, вздыхает прерывисто.

Я же касаюсь виска, предлагаю тихо:

— Поехали к бабичке, там Мартин ждёт.

Глава 45

Апрель, 19

Прага, Чехия

Квета

День выдался долгим.

И трудным.

И надо ложиться спать.

Даже Мартин Догнал, забирая всю папку документов, это мельком посоветовал. И нет причин не прислушаться к совету умного доктора, но… я продолжаю сидеть на бортике ванны, включаю и выключаю воду, что набирается незаметно.

Наполняется почти до краев отреставрированная ещё мамой старинная чаша из меди, коя посреди ванной комнаты на массивных лапах застыла.

Папа называл эти лапы грифоньими.

А Дим, собираясь ещё днём, решительно объявил, что мыслей, пристойных, при виде подобных купален в голове не остается совсем. И думать о чём-либо ещё, пока не затащит меня в эту самую ванну, он точно не сможет.

Пожалуй, и не смог, раз за «племянником» Герберта погнался.

Дурак.

Самонадеянный и редкий дурак, который в ванную заглядывает, ворчит как-то не ворчливо:

— Ты спать идёшь?

— Да, — я соглашаюсь рассеянно.

Не двигаюсь с места.

Продолжаю разглядывать собственное перевернутое и зыбкое отраженье на воде. Оно же покачивается, рябится и дробится. Мелькают отсветы зажженных по привычке свечей, проплывают. Пляшут по белым стенам и потолку причудливые тени, и рыжее пламя кажется особенно ярким, горит во всех стёклах большого окна.

За последним же густая и тёмная ночь.

— Уже двенадцать, Север, — Дим произносит негромко.

И я скорее ощущаю, чем вижу, как он подходит. Опускает руки и полотенце, которым мокрые волосы больше взлохматил, чем сколько-то высушил, а потому капли воды с них срываются, скатываются по широким плечам и обнаженной груди, ибо кроме спортивных штанов Вахницкий надевать ничего не стал.

Пришёл босиком.

— Полночь, — я произношу задумчиво, опускаю руку, чтобы отражение разбить и рябь в волну превратить. — В Петропавловске-Камчатском — полночь. Что это значит? Так как-то сказала Дарийки. И Никки.

Никки, позвонив уже под вечер, впервые в жизни умудрился поздравить с днём рождения ругательствами, ими же он пожелал крепкого здоровья, в особенности на голову, и всего хорошего.

За то, что вчера мы пропали.

— Радио, раньше было, — Дим пожимает плечами.

Пристраивает, садясь рядом, полотенце на шею.

И вид от того у него делается совсем домашним, непривычным и притягательным. И взглядом, поднимая глаза, я за него цепляюсь, залипаю на чёрный шнур нательного креста, поросль волос, бегущую по коже каплю, которую убрать тянет губами, которую я убираю губами, потому что теперь так можно.

И в это поверить ещё тоже сложно.

— Что мы будем делать дальше, а? — я интересуюсь тихо, придвигаюсь и касаюсь с каждым словом влажной и прохладной под моими губами кожи.

Поднимаюсь к шее.

И подбородку, который едва ощутимо колюч.

— Судя по всему, не спать, — Дим отзывается хрипло.

Перетягивает, заставляя встать, на себя.

И полотенце на его шее я заменяю своими руками, обнимаю, чтобы волосы на затылке взъерошить, пропустить между пальцами и сказать, глядя в карие глаза и чуть щурясь, насмешливо:

— Я про Герберта и племянника, Вахницкий. А ты…

— А я… — он передразнивает.

Улыбается иронично.

Коварно.

Но последнее до меня доходит поздно, после того, как в воду мы падаем. Поднимаем цунами, которое на пол тысячей брызг и волн обрушивается, тушится половина свечей. И в полумраке мы остаемся, прислушиваемся к резко наступившей тишине.

Замираем, переставая возиться, нос к носу.

— Ты рехнулся…

— Из-за тебя так случается, — мне предъявляют.

Ослабевают хватку, давая пошевелиться.

Приподняться кое-как, и огромные озера на плитке пола, свешиваясь через край, я рассматриваю задумчиво. Думаю, что до соседей в принципе добежать не должно, а потому можно не торопиться. Можно, устраиваясь удобней, горячей воды зачерпнуть и в Дима плеснуть.

Рассмеяться, закрывая лицо рукой, когда в ответ мне прилетает.

И всемирный потоп мы повторяем.