Серебряный город мечты (СИ)

Превращаем озера в океаны и, должно быть, всё ж топим соседей, но об этом уже не думается. Не замечается, когда куда-то вслед за водой улетает одежда, она исчезает незаметно. Мы же разбираемся в руках и ногах, сражаемся по-детски, вот только взгляд Дима совсем не детский. И целуется он по-взрослому, касается.

Так, что кожа под чуть обветренными губами горит.

И вода её совсем не остужает, только аккомпанирует плеском, когда на себя меня перетаскивают, усаживают, смотря пристально. И в его глазах я вижу себя, пропадаю, срываясь в чёрную дикую бездну зрачков.

— Димыч… — я выдыхаю судорожно.

Вспоминаю про бок, на котором всего лишь царапина, как бодро меня уверили. Объявили, что беспокоиться повода нет, за пару дней пройдет. Только вряд ли оно пройдет, если подобное творить.

— Север, я тебя укушу, — он угрожает.

Правда, кусает.

И все мысли от этого вновь отключаются.

Остаются только звуки, прикосновения, движения, что с сотворения мира известны, не новы, но так необходимы и важны, чтобы жить. И чувствовать, ощущать каждый поцелуй на коже, жадный взгляд, горячее дыхание.

Чтобы после устроить затылок на его груди и улыбнуться, когда обнимут.

Переплетут свои ноги с моими.

— Пан Ярослав, живущий этажом ниже, милейший и добрейший профессор богословии, но нас он проклянет.

— Обязательно, — Димыч соглашается благосклонно, самодовольно. — И не единожды. Но я возьму его на себя и пообещаю, что топить мы будем не чаще раза в месяц.

— Какое великодушие… — я тяну восторженно.

Отстраняюсь под недовольное ворчание, чтобы до кранов дотянуться, открыть их и пены плеснуть.

И что будет дальше между нами и сколько станется этих месяцев у нас, я пока думать не хочу.

И не буду.

Я лучше повторю, запрокинув голову, вопрос про Герберта.

— Мы? — Дим переспрашивает рассеянно, поднимает руку, чтобы нос, оставляя на нём белоснежные клочья пены, почесать. — Мы завтра сходим к нашему доблестному лейтенанту Буриани и всё ему расскажем. Холмса и Ватсона из нас с тобой не вышло, Север.

Не вышло.

И, наверное, это только в фильмах и книгах у простых смертных легко и просто получается решать сложные загадки и раскрывать жуткие преступления. Наше же расследование настоящего никуда не движется, зашло в тупик.

Непонятно, как отыскать соседку Герберта.

Или его помощника, который в неизвестное направление уехал. Он ведь тоже мог что-то знать, рассказать, он вместе с Гербертом сидел над историей Вальберштайнов. Он мог быть посвящен в историю Альжбеты.

Или нет?

Стал бы при всей своей осторожности пан Герберт рассказывать кому-то про дневник и город? Кого он называл чудовищем?

И кто такой — самое главное — «племянник»?

Точно не Марек, Алехандро или Любош, а потому не их пан Герберт испугался в «Айлес», когда отдавал мне куклу, и тем более не Агу. Тогда кого или чего? Почему он сбежал? Что-то же там произошло, была причина, по которой он ушёл и которая от меня ускользает, не дает покоя, заставляя раз за разом вспоминать, прокручивать в голове и попутно чертыхаться, что камер в «Айлес» нет.

— Про дневник мы не расскажем, — я выдвигаю условием или просьбой, поворачиваюсь, чтобы в глаза ему заглянуть. — Пожалуйста. Димыч.

Всё же я прошу.

А он кивает.

У нас ведь есть что рассказать полиции и без записей Альжбеты, в которых так много личного и сокровенного, в которых самые-самые мечты, горечь, страх, радость. Я не готова отдавать это кому-то ещё, давать терзать и разбирать на составляющие.

Хватит и того, что её дневник читал пан Герберт, а сейчас мы… почти дочитали и расшифровали. И до последней, обрывчатой, записи осталось всего пять страниц.

— Обещаю, — он говорит серьёзно.

Дёргает за прядь волос.

Несерьёзно.

И улыбается Дим до морщин в уголках глаз:

— У тебя волосы вьются, Север.

— Почему Север?

— Глаза. Они переменчивы, как северное сияние, — он не убирает руки, водит пальцами по щекам, бровям, очерчивает их. — И горят так же ярко.

— А я тебя бесила Димитрием, — я знаю, и вместо вопроса поэтому звучит утверждение. — Тебя раздражало это имя.

— Ты его стеной между нами каждый раз ставила, — Дим морщится.

Добирается руками до затылка.

И шеи.

И цепочку он неожиданно поддевает, приподнимает, ведя по ней до самого камня.

— Ты не сняла.

— А ты только заметил, — я заявлю ехидно, собираюсь добавить что-нибудь ещё, чтоб так не смотрел, но вместо этого признаюсь, сознаюсь, когда своим лбом он к моему прижимается. — Я хотела снять вчера, выкинуть.

— Не выкинула.

— Нет.

— Тогда возьмешь, в комплект? — Дим интересуется севшим голосом, будто взволнованным, будто боится или переживает.

— Что? — я спрашиваю удивленно.

Смотрю, как он отстраняется, чтобы через край ванны перевеситься, дотянуться до брюк, из кармана которых чёрный футляр вытряхивается.

Протягивается мне.

— Я купил в Кутна-Горе, в лавке старого антиквара. Он уверял, что браслет был сделан ещё по эскизам его прадеда. Правда, на этот раз серебро.

Да.

Две серебряные саламандры, смотрящие друг на друга. Саламандры, которые с огнем связаны, которые на нашем гербе изображались, были на перстни-печатки бабички. И теперь у меня есть собственные саламандры.