Серебряный остров

Помятая нелинованная бумага, неровные строчки карандашом, торопливый, стремительный почерк. Сверху в правом углу: «Ф. Копытов». Буква «Ф» странная, четырехугольная, похожая на кораблик с мачтой, как его рисуют малыши. Пониже выведено крупно: «Записка» и подчеркнуто двумя решительными жирными чертами.

— По фотокопии не вдруг разберешь, — сказал Рудик. — Ну что, читаем на машинке?

И он начал глуховатым от волнения голосом…

ЗАПИСКИ ФЕДОРА КОПЫТОВА

«29 августа[1]

Сегодня у меня праздник. Верный человек передал с воли через знакомого старичка из уголовников тетрадь и карандашик. Записывай, мол, Федор, стихи. А стихи я и без того помню. Решил вести записки. Давняя, с гимназических лет, мечта. Не чаял, что сбудется. Какие уж тут записки, когда то подполье, то тюрьма. За оказию старичок потребовал недельный порцион махорки. Ради такого дела — не жалко.

Август — восьмой месяц, как сидим в этой дыре. Когда-то, говорят, был острог. Лет ему сотни две с половиной, не меньше, стены и потолок прогнили, обросли мохом; сырость, вонь и жара. Удивительная нынешним летом жара в Сибири. Обливаюсь потом в своей каморке, а за окном белеют снежники, до сих пор не растаявшие, а рядом плещется студеный Байкал. Кстати, о воде. Лысый Кабан изобрел новую пытку: кормит до отвала тухлым омулем, а пить не дает. Вот и мучает нас жажда на берегу Байкала.

За обомшелой бревенчатой стеной шум и возня— опять что-то затеяли уголовники. Говорят, отпетые. Не верю. За год берусь любого обратить в истинную веру. А вот такие, как Лысый Кабан, — те, действительно, отпетые.

Однако о деле. С изрядным опозданием доползла до нашей берлоги весть: в Питере революция, царь сброшен, власть перешла в руки Временного правительства. И до Лысого Кабана та весть долетела, по физиономии видно. Вежливый стал: то, бывало, и слова иного не находил, кроме как «ты, рожа!», а тут — «вы» и «гражданин». Жаль, не знали мы раньше, что еще в мартё вышел вердикт об освобождении всех политических. Оказывается, мы уже свободны, а что нас продолжают гноить в царской тюрьме, когда самого царя и след простыл, на то воля Лысого Кабана. Ох, тайга, тайга! Не дотянуться до нас Временному правительству…

Все мы, каждый за себя, предъявили требование: освободить немедленно, как то вытекает из предписаний свыше. Куда там! Если бы хоть тюрьма была настоящая, каких я немало повидал на веку! А тут, в глуши, ни следователя, ни прокурора, ни адвоката. Один Лысый Кабан — он тебе и адвокат, и прокурор, и палач, и тюремщик, и сторож, и лекарь, и едва ли не царь. И никакой на него управы. А до Иркутска— как до господа бога.

Однако и мы не лыком шиты, тюрьма научит с жандармами разговаривать. Постановили действующий в заведении режим игнорировать и ни в какие отношения с Кабаном не вступать, кроме как через тюремный комитет. Революционные песни пели громко, на весь острог — ничего, обошлось без репрессий. Кое-каких послаблений добились, но об освобождении Лысый Кабан и слышать не желает, одно твердит: «Может, оно и освобождают где-то, а мы указаниев не имеем. Нарочного послали в Иркутск, еще малость погодим, граждане». По свинячьим глазкам его вижу — врет. Ладно, решили подождать до первого сентября…

2 сентября

Вчера пошли на крайнюю меру, объявили голодовку. И нарочно — первый раз за все время! — подали человеческую еду. Баранья похлебка с мясом — слюнки текут! Но ребята молодцы, никто к ложке не прикоснулся.

Пустой желудок располагает к размышлениям. Гляжу на волю из своего окна, и зло меня разбирает, и восторг, и зуд — вот бы руки приложить. Какая страна Сибирь! Какая силища! Простор, уму непостижимый. Удаль и раздолье. Обилие нёмереных земель и угодий, строевой лес и пушной товар, великие реки, полные рыбой, Байкал, который не нуждается в эпитетах, белоголовые горы в разгар лета, сокрытое в недрах железо, золото, другие богатства — и не везде еще ступала человеческая нога. Задумаешься — новый материк, иная планета… И этакую-то землю превратила. Россия в, край каторги! Дайте срок — какие здесь песни зазвучат, какие города отгрохаем, какие заводы! Все флаги будут гости Сибири…

6 сентября

Голодовки даром не проходят. Лежим пластом. Рука едва держит карандаш. Вчера собрал нас во дворе Лысый Кабан, театральным жестом распахнул дырявые ворота: «Идите, коли невтерпеж, режьте старика! Нет у меня про вас никаких указаниев». И смеется, свиное рыло. Кабы только ворота держали— ищи ветра в поле! А тут стража почище — тайга непроходимая да Байкал. Никуда. не денешься, разве что через славное море в омулевой бойке. Как в песне — «Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недалечко». Говорят, многие бродяги, бежавшие с забайкальских каторжных рудников, пытались таким образом преодолеть Байкал. Доплыл ли из них хоть один, кроме того, песенного?

Степенный благообразный старик из уголовников рассказал легенду о семи байкальских ветрах. Сколько поэзии! Неужели когда-нибудь напишу поэму?

8 сентября