Серебряный остров

Он сам уже, отложив вёсла, усердно хрустел сухарями. Когда ему попадался какой-нибудь особенно твёрдый сухарь, он протягивал руку за борт и мочил его в реке. Грызя сухари, он деловито и бодро вглядывался в туман маленькими своими глазками, стараясь хоть что-нибудь разглядеть за его пеленою. Время от времени поглядывал он и на Колю — дружелюбно, понимающе и весело.

Коля поднялся с невода, пересел на скамейку и послушно принялся за сухари Они были крепкие, как железо, и для того чтобы разжевать их, приходилось потрудиться немало. Работая челюстями, Коля даже немного согрелся. Но всё-таки вид у него был унылый, и Стёпочка не мог не заметить этого.

— Тебе тяжело с непривычки, — сказал Стёпочка ласково и без всякой насмешки. — Ты привыкнешь — и всё тебе станет легко. Мне легче, чем тебе, потому что я заранее готовил себя к плаванию, а ты нет. Человек может научиться всему: не есть, не пить, не спать, не мёрзнуть. Человек не знает своих сил: их у него гораздо больше, чем он думает. Я давно об этом догадался и составил для себя такое правило: всё, что может сделать другой, могу сделать и я. Ливингстон в центре Африки заболел тропической лихорадкой, температура у него была выше сорока, но нужно было идти, и он шёл. Значит, и я могу идти с температурой выше сорока. Красноармеец, посланный в декабре на разведку, переплыл начинающую замерзать реку, пять часов пролежал на снегу в мокрой одежде, следя за передвижением немцев, опять переплыл реку и доложил обо всём своему командиру. Значит, и я могу переплыть реку в декабре, значит, и я могу пять часов пролежать на снегу. Знаешь, отчего я научился ходить по балке над школьным двором? Оттого, что я думал, что партизаны ходили по этой балке в старое здание школы.

— Партизаны ходили в старое здание по балке над школьным двором? — спросил Коля.

— Я так думал вначале, но оказалось, что я ошибся. Старое школьное здание было разбомблено в самом начале войны, и в первый год оккупации в верхнем его этаже был партизанский штаб. Это теперь всем известно. Я долго думал, как проникали туда партизаны. Все лестницы, ведущие в верхний этаж, разрушены. Оставался один путь — по балке над школьным двором. Я решил: если они могли ходить по балке, и я могу. Я прошёл по балке, но когда очутился в бывшем партизанском штабе, понял, что они ходили туда не по балке, а по лестнице. Одна лестница была разбита не бомбой, а ломом.

— Кто же её разбил?

— Вернее всего, сами партизаны. Они ушли из старого здания потому, что им показалось, что за ними наблюдают. Уходя, они уничтожили следы и разрушили лестницу.

— Ты был в том месте, где они жили? — спросил Коля.

— Там во всём этаже сохранилась всего одна комната. Чтобы до неё добраться, здорово нужно полазить. Идёшь всё время, как по карнизу, — сбоку пропасть. Потом попадаешь в чёрный коридор, поворот в темноте и — дверь. Никогда не догадаешься, что там комната.

— Осталось что-нибудь в этой комнате?

— Почти ничего. Стол, железные кровати. Видно, что на столе стоял радиоприёмник, — сохранилась проволочная антенна. Эти две гранаты я там нашёл.

— Ну?!

— Нашёл несколько воззваний, написанных на пишущей машинке.

— А что в этих воззваниях?

— В них сообщается, что немцы разбиты под Москвой, что Красная Армия наступает, что партизаны мстят и будут мстить. Хорошо написано. Нашёл ещё один документ, очень странный…

— Странный?

— Он был спрятан под половицей. Я отодвинул кровать, нечаянно наступил на одну половицу, и вдруг она открылась. Там лежала бумажка, сложенная, и в ней написано на двух языках — слева по-немецки, справа по-русски. Вроде удостоверения…

— Что же там написано?

— А там написано, что лоцман Козиков оказал услуги, и просьба ему содействовать.

— Кому оказал услуги?

— Немцам, наверно. Подписано немецким комендантом.

— А кто такой этот Козиков?

— Не знаю. Там сказано, что лоцман.

— Лоцман?

Но Стёпочка не ответил. Он вслушивался. Далеко в тумане, за кормой челнока, выла пароходная сирена.

Уже совсем рассвело, но туман не поредел. Он только стал цветистым от солнечных лучей, внезапно пронизавших его насквозь, и клубился вокруг челнока, как дым. Берегов попрежнему не было видно, в двадцати шагах не было видно даже воды. И рёв пароходной сирены доносился словно из другого мира.

— Ты знаешь, что это? — спросил Стёпочка.

— Пароход, — сказал Коля.

— Пароход-то пароход, а какой?

— Не знаю.

— «Иван Мичурин». Я его сирену даже во сне узнать могу, — сказал Стёпочка не без самодовольства. — Самый большой пароход на реке. Бывшая «Минерва».

«Иван Мичурин», видимо, с трудом прокладывал себе путь в тумане, и сирена его ревела почти беспрерывно. Этот рёв, раздававшийся за кормой челнока, становился всё громче «Иван Мичурин» нагонял челнок.

— У Чёрного моря он будет через пять суток, — проговорил Стёпочка. — А мы — только через месяц.

— Нужно дать ему дорогу, а то он на нас наскочит, — сказал Коля. — Нужно грести к берегу.

Стёпочка сразу же взялся за вёсла. Но, вместо того чтобы грести к берегу, он повернул челнок носом против течения и двинул его вверх по реке. Коля следил за ним с недоумением.