Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р

«Пришвина первого периода его литературной деятельности, как автора „За волшебным колобком“, „В краю непуганых птиц“ и т. д. мало кто понимал по-настоящему. Его бьющая в глаза оригинальность граничила часто с кажущейся наивностью и у многих вызывала недоумение. Мало того, порой его подозревали даже в своего роде рисовке. На самом деле никакой рисовки у него не было, и я категорически на этом настаиваю… Пришвин всегда был искренен. Его просто, повторяю, не понимали, не умели к нему подойти. Это была сложная, чересчур оригинальная натура. Он всегда искал и находил в окружающей действительности особый, скрытый для других смысл. Видел что-то всеми отрицаемое, но что он сам ясно сознавал. Он создал в своем подсознании особый мир, в реальность которого твердо верил и в нем жил. Всякое явление, которое останавливало его внимание, принимало в его сознании особую окраску, он видел в нем особый смысл.

Был период, и очень продолжительный, когда Пришвин жил в каком-то волшебном мире, мире сказок. Он не хотел мириться с прозой жизни, с житейской действительностью. В нем всегда боролись, но уживались две личности. С одной стороны, это был глубоко культурный, серьезный и современный человек, но в то же время его душа всегда тяготела к примитивным пережиткам старых времен; времен, когда наши отдаленные предки жили в фантастическом мире, отголоски которого дошли до нас в нынешнем мире сказок.

Пришвин прекрасно сознавал, что дело идет об области небывалого, и в то же время инстинктивно душой стремился к этому небывалому. Он предпринимал ряд странствий по Европейской и Азиатской России. В стремлении к сказочному, небывалому Пришвин кончил тем, что стал чувствовать это „небывалое“ везде, где жил, – „у себя под боком“, как он говорил. Вся его деятельность в течение этого времени была проникнута малопонятной для свежего человека фантастикой (должен сознаться, что часто с трудом понимал его и я). Как-то он поделился со мной своим проектом летней поездки в дебри Сибири, в Тарбагатайские горы. „Я убежден, – говорил он, – что эта всем известная трогательная история розысков Иваном-царевичем похищенной у него прекрасной царевны произошла именно в Тарбагатае, и, стало быть, там нужно искать следы этой чудесной погони“.

И опять-таки я сразу понял затаенную мысль моего друга. Его не только тянуло познакомиться с природными особенностями этого своеобразного уголка Азии и, знакомясь с этим краем, приобщиться душой к этой природе, – он мечтал в то же время окутать свою поездку мистической, сказочной фатой. И Пришвин действительно осуществил свою мечту, он побывал в Тарбагатае и много рассказывал мне об этом.

Он уверял, что отыскал перышки, которые догадливая царевна, увлекаемая серым волком, бросала по пути, чтобы облегчить погоню за ней Ивана-царевича. И нужно сказать, что рассказы его о посещенных местах были очаровательны» (К. Давыдов. Мои воспоминания о М. М. Пришвине).

«Большой специалист был Михаил Михайлович играть на мандолине, и обычно любимым его делом было изображать Кармен. Как-то вечером иду по улице поздно, часов в одиннадцать, все тихо, Елец спит, и вдруг Михаил Михайлович передо мной со своей мандолиной: „О Коломбина, я твой верный Арлекин…“ Даже полицейский обратил внимание, пришлось замолчать. После ухода полицейского Михаил Михайлович опять взялся за мандолину, но полицейский снова пошел за ним следом, и мы вынуждены были спрятаться в церкви на паперти.

Озорной был Михаил Михайлович, но шутил не зло. Он и писал так, как говорил. И когда я читаю его рассказы, то читаю глазами, а слышу, как он говорит, голос его слышу, смех слышу. Он всегда громко смеялся. В Ельце он у кого-то снял комнату и почему-то ходил в нее через окно, а не в дверь» (М. Введенская. Елецкие друзья).

«В те же годы [в начале 1920-х. – Сост.] появился в Москве и сам Пришвин, в сапогах, в какой-то оливкового цвета бобриковой куртке, похожий на зверовода или лесничего, с охотничьим ягдташем в руке, который выполнял назначение портфеля: ягдташ был набит рукописями Пришвина, написанными в те годы, когда мало кто из писателей присаживался к письменному столу. Михаил Михайлович писал всегда, его невозможно представить себе бездействующим. Жадность познания жизни вела его в места, где мало кто странствовал, по нехоженым тропам, и в русской литературе, вслед за С. Максимовым, Пришвин был одним из первых писателей, побывавших на русском Севере.