Серебряный век в нашем доме

…называли его злым, нетерпимым, мстительным. Свидетельствую: был он добр, хоть и не добродушен, и жалостлив едва ли не свыше меры. Тяжелого ничего в нем не было; характер его был не тяжел, а труден, труден для него самого еще больше, чем для других. Трудность эта проистекала, с одной стороны, из того, что был он редкостно правдив и честен, да еще наделен, сверх своего дара, проницательным, трезвым, не склонным ни к каким иллюзиям умом, а с другой стороны, из того, что литературу принимал он нисколько не менее всерьез, чем жизнь, по крайней мере свою собственную. От многих других литераторов отличался он тем, что литература входила для него в сферу совести так же, если не больше, чем любые жизненные отношения и поступки. Шулерства он, конечно, и в картах (любимых им) не жаловал; в литературе он от него буквально заболевал, даже если его лично оно вовсе не касалось[223].

Строки с этими точными и горькими, в стиле самого Ходасевича написанными воспоминаниями Владимира Вейдле “Ходасевич издали – вблизи”, из которых почерпнута приведенная выше цитата, появились в “Новом журнале” еще в 1961 году, но проникнуть сквозь железный занавес не смогли. По крайней мере, нашего дома они не достигли.

Мы знаем Ходасевича лучше, чем знали его современники: мы читали “Некрополь”, где он о них говорит подчас сурово, но всегда с глубоким пониманием, а часто – с любовью. Нам открыты его письма, прежде известные лишь адресатам, и тепло, в них заложенное, только одному адресату и доставалось. Владислав Ходасевич был человеком проницательным, колким, язвительным, “всезнающим, как змея” – змея стойко присутствует в его поэтических автопортретах. Розовых очков в его обиходе не было: на человечество он смотрел трезво, слабостей не прощал ни себе, ни окружающим. Это его свойство да еще бескомпромиссная, безжалостная прямота в оценках людей и литературных произведений снискали ему славу холодного, злоязычного, недоброго.

Молва была несправедлива к поэту: его остроумие принимали за недоброжелательство, горечь и душевную боль – за злорадство. Он не был злым, но был насмешливым и блестящим, и его ирония бывала убийственной. Недаром его остроты передавали из уст в уста, как в свое время – знаменитые тютчевские mots. Отзвук того сохранился в дошедших до нас стихотворениях.

В широко известных, много раз цитировавшихся строках Надежды Павлович:

И Ходасевич, едкий, терпкий,

Со скуки забредя в тот зал,

Острот небрежных фейерверком

Кружок соседей ослеплял[224]

мне представляются ключевыми слова “со скуки”, они перекликаются со свидетельством моего отца, назвавшим Ходасевича человеком, пребывающим “в почти не прерывавшейся тоске”. Но – мудрено ли, что кто-нибудь из “кружка соседей” всегда чувствовал себя обиженным?

Листок восьмой. Муни

Сидели часто у него в комнате на полу у топящейся печки. Подкладывали полешки, разговаривали. В одной из таких бесед В.Ф. рассказывал мне о поэте Самуиле Киссине. Воспоминания были мучительные. В.Ф. считал себя в ответе за его гибель. Киссин в Москве приходил к Ходасевичу, читал ему стихи. В.Ф. стихи не понравились. Вероятно, он отозвался о них в своей холодно-язвительной манере. Вскоре Киссин покончил с собой. <…> Его памяти Ходасевич посвятил свою книгу “Путем зерна”, а ощущение вины выразил в стихотворении из сборника “Тяжелая лира”.

Леди долго руки мыла,
Леди крепко руки терла.
Эта леди не забыла
Окровавленного горла.

Леди, леди! Вы как птица

Бьетесь на бессонном ложе.
Триста лет уж вам не спится —
Мне лет шесть не спится тоже[225].

Стихотворение датировано 9 января 1922 года. Муни застрелился шестью годами ранее, 22 марта 1916-го.