Серебряный век в нашем доме

Об истории отношений с Муни и печальной роли, выпавшей на его, Владислава Ходасевича, долю, теперь мы знаем с его собственных слов: он рассказал о том в очерке, опубликованном в “Последних новостях” в 1926 году и позднее вошедшем в “Некрополь”. Однажды осенью 1911-го Муни спас друга от искушения: выстрела, прерывающего земное существование, а когда спустя четыре с половиной года сам оказался в подобной ситуации (чужой дом, чужой револьвер в ящике письменного стола, безлюдье), некому было перехватить его руку и отвести направленное в висок дуло. И, хотя произошло это в Минске, а Ходасевич в тот момент находился на расстоянии шестисот шестидесяти шести верст, по понятиям, господствовавшим в его кругу и в кругу тех, кто принадлежал Серебряному веку, у него были основания считать себя виновным. В наш прагматический век на такие вещи смотрят иначе.

Листок девятый. Старая толстая Сафо

Похоже, отец проявляет излишнюю скромность, когда утверждает, что отношения с Ходасевичем у него “были не то что дружеские”. Что касается поэта, то он неизменно и уверенно называет Игнатия Бернштейна своим другом, нередко его посещал, на память о том сохранились два шуточных стихотворения, написанных на пари.

Поводом для первого послужила только что изданная в Петрограде книга стихов Л. Бермана ”Новая Троя”[226]. В элегантной обложке работы входившего в моду Николая Купреянова, она лежала на письменном столе моего отца, когда Владислав Фелицианович заглянул к нему. Полистав сборник, Ходасевич небрежно заметил, что такого сорта стихи можно сочинять в любом количестве и с любой скоростью, а в ответ на возражения младшего друга, завзятый игрок, предложил в доказательство пари: за 24 минуты он напишет 24 строки на заданную тему.

Рассказ я слышала не однажды и помню его дословно. В поисках темы, достойной Ходасевича, отец оглядел свое жилище, но, не обнаружив ничего более значительного, вернулся взглядом к тому же письменному столу. Помимо “Новой Трои” там помещались еще несколько литературных новинок, стояла лампа под зеленым абажуром, граненый стаканчик с карандашами и ручками, чернильница, пресс-папье и две резные деревянные игрушки, чей-то подарок: крошечные счеты и бочонок-копилка. (Счеты, к слову, дожили до моего детства, я успела в них поиграть – они так славно щелкали! – и пропали только во время войны; тот, кто их унес или выбросил, понятия не имел о том, что держал в руках реальный комментарий к стихотворению одного из значительнейших поэтов ХХ века.)

– Пусть будет стол, – согласился В.Х., достал перо из стаканчика, обмакнул в чернильницу и, заметив время, написал своим разгонистым почерком следующее:

Люблю граненые стаканы
(Их любит каждый глупый сноб)
И ламп зеленые тюльпаны,
Бросающие света сноп.

Люблю чернильницы. Не мало

Они вмещают черноты.
В них потаенно задремало
Осуществление мечты.

Мне книги слаще поцелуя,

Милей принцессовой руки,
Когда меж ними нахожу я
Леона Бермана стишки.

А счеты! Я смотрю не морщась

На их кольчужные ряды,
Когда под пальцами конторщиц
Они бегут туды-сюды.

Но лучше всех вещей – кубышка.

Напоминает мне порой
Ее прорезанная крышка
Уста Полонской[227] дорогой.

Издатель! Друг! С лицом веселым

Мне чек скорее подмахни
И пресс-папье своим тяжелым
Автограф милый промокни.

Держу в руках автограф (стихотворения, а не вожделенного чека!) и вижу, что в тексте нет ни единой помарки. Изящный почерк Ходасевича разборчив и ясен, каждая буква выведена до последней закорючки – ни малейшего налета торопливости!