Серебряный век в нашем доме

Мы подошли к Николаю Васильевичу, постояли возле него, пока громкая ворона не уселась ему на склоненную макушку, и двинулись дальше. На бульваре зажигались огни, что тоже казалось чудом после бесконечных, чуть не полжизни моей тянувшихся лет затемнения, снежинки спускались, ярко загораясь в их сиянии на мгновение и погружаясь в полутень ближе к земле, пока не достигали растоптанной слякоти, чтобы бесславно сгинуть в ней. По пути отец неторопливо рассказывал то, что, по его мнению, должно было понравиться девочке тринадцати лет: как хороша была Анна Ивановна в ту пору, когда он познакомился с Ходасевичем и с нею. Как она замечательно умела пользоваться косметикой, притиралась профессионально, потому что училась в Институте красоты. Да только напрасно: девочки военных лет отталкивались от любого проявления женственности, старались походить на мальчишек, даже традиционных девчоночьих забав чурались – играли не в “дочки-матери”, а в “Трех мушкетеров”, где, в бессчетных вариантах на эту тему, воспроизводившихся на просторной сцене нашей разграбленной и потому пустой, удобной для игр квартире, я изображала Атоса, а подруга Ася – д’Артаньяна. На строительстве станции метро “Новокузнецкая”, рядом с нашим домом, я подбирала, подолгу копаясь в строительном мусоре, обломки мрамора в форме револьвера и таскала эту тяжесть в кармане платья. Какой тут Институт красоты, какая косметика?! Чуждо, скучно, старомодно, только мелькнула мысль: неужто можно убить пять лет жизни на то, чтоб научиться красить губы?! Для меня слово “институт” имело одно значение: высшая школа, куда поступают после окончания десятилетки и где следует учиться пять лет, чтобы приобрести профессию.

Никакого интереса к хозяйкам того дома, в который мы направлялись, эта информация не пробудила, и никаких воспоминаний о первой встрече с ними у меня не осталось. Куда как занимательнее прозвучала следующая беседа на ту же тему, когда мы во второй, а может быть, в третий или в какой-нибудь другой раз – помню, что было не холодно и что присутствие отца к тому времени превратилось из чуда в обыденную реальность – отправились навестить старушек на Зубовской. Тогда мы проходили не Бульварным, а Садовым кольцом, от площади Маяковского, где еще не воздвигли грубоватую фигуру эдакого “своего парня” в мятых штанах, и простор был пронизан именем поэта, который к тому времени давно числился в моих друзьях, и говорили мы с отцом не о прозе жизни, не о пустяках (румяна, Институт красоты – какая чушь!), а о поэзии. Выяснилось, что невзаправдашняя старушка Анна Ивановна писала стихи! Она писала стихи, и, что самое замечательное, публиковала их под именем Софии Бекетовой! Поразительно! Неужели мое имя, в то время крайне непопулярное и мне самой казавшееся совершенно ужасным (никого, решительно никого так не звали, кроме Сони из “Войны и мира”, да и та, на мой взгляд, оказалась недотепой, которая никогда не будет вполне счастлива, как отозвалась о ней Наташа Ростова), могло пригодиться в качестве псевдонима?! А ей вот пригодилось, да еще в той самой, совсем уж невозможной для жизни форме, не “Софья”, а “София”, как значилось в моем свидетельстве о рождении и как писали в классном журнале. (Знать бы тогда, что со временем оно войдет в моду!) Светлая старушка оказалась поэтом, что мгновенно ее возвысило в моих глазах, навсегда отделив от Темной, стихов не писавшей.

Но что было совершенно замечательно и вдохнуло смысл в ту давнюю прогулку, высветило ее навсегда в памяти, это строки Ходасевича, которые отец прочитал мне на память: про больного Бараночника с поджатым хвостиком. И стихи и баранки, как уже говорилось, играли большую роль в моей тогдашней жизни.

Бедный Бараночник болен: хвостик, бывало, проворный,
Скромно поджав под себя и зубки оскаливши, дышит.
Чтобы его приободрить и выразить другу вниманье,
Мы раздобыли баранку. Но что же? Едва шевельнувшись,
Лапкой ее отстранил – и снова забылся дремотой…
Боже мой! Если уж даже баранка мышина сердца
Больше не радует, – значит, все наши заботы бессильны,
Значит, лишь Ты, Вседержитель, его исцелишь и на радость
В мирный наш круг возвратишь. А подарок до времени
                                                                            может
Возле него полежать. Очнется – увидит. Уж то-то
Станет баранку свою катать по всему он подполью!
То-то возней громыхливой соседям наделает шуму![233]