Серебряный век в нашем доме

Вслед за советской властью Пролеткульт вообразил себя творцом: как советская власть строит новое общество, он, Пролеткульт, построит новую культуру. И так же, как советская власть, он туманно представлял себе, что именно намерен создать, но точно знал, что призван разрушить. Тут он был последователен и агрессивен: “обострение идеологической классовой борьбы как начальная стадия революции культуры требует усиленного вооружения наших сил”[256]. Художникам было предписано “отобразить в своем творчестве волю класса, во имя которого, для которого и из которого они творят”[257].

Так же, как советская власть, Пролеткульт с презрением относился к личности: “Организация Пролеткульта должна быть последовательным воплощением основного культурно-классового пролетарского принципа – коллективизма…”[258].

В то же время Пролеткульт не чужд был и скопидомства: с мелочной расчетливостью лавочника он норовил прибрать к рукам то, чем владели долженствующие умереть. “Рабочему классу, во-первых, необходимо овладеть культурой капиталистического мира и взять у нее то знание, без которого немыслимо движение вперед и от которого он удален господствующими классами”[259]. Необходимость объяснялась тем, что “в бурном процессе революции, в ее периодах разрушения и созидания, у пролетарских художников не было времени к глубокому критическому анализу буржуазных форм искусства, они преодолевались стихийно в процессе самого творчества”[260].

Казалось бы, столь агрессивная, демонстрирующая невежество позиция (частично сформулированная позднее, но на практике господствовавшая уже в 1918 году), должна была оттолкнуть Ходасевича: тут все противоречило его взглядам и его эстетике. Для Пролеткульта категория “я” практически не существовала, растворенная в безликом всеобъемлющем “мы”, а поэзия Ходасевича служила исследованию тончайших оттенков неповторимого “Я”.

Пролеткульт гордился отказом от груза традиций, а Владислав Ходасевич – тем, что (как сказал он в более поздние годы, оглядываясь на пройденный путь)

Привил-таки классическую розу
К советскому дичку.

(“Петербург”)

Более того, Ходасевич вообще не признавал существования так называемой пролетарской литературы, считая это понятие пустой игрой слов, лишенной смысла: “…я всегда думал, что стихи и поэты прежде всего и главнее делятся на талантливых и бездарных. Только такое деление имеет неоспоримое право на существование, ибо к созданиям искусства с несомненной законностью приложим только один критерий – художественный”[261], – писал он в том же 1918 году. Наконец, Пролеткульт был опасен: он покушался грубо уничтожить его ценности. Как могло случиться, что пути их, пусть на краткое время, пересеклись?

Ответ напрашивается самый простой: житейские неурядицы, нищета и голод заставляли браться за любую работу. Тогда в Москве и в Петербурге лекции читали все – поэты, прозаики, критики, ученые: то был один из немногих доступных способов получить нищенский паек и спасти от голода себя и своих близких. (Ходасевич рассказал впоследствии, как весной 1921 года не смог отказаться от чтения лекций, когда услышал “доводы неопровержимые: столько-то фунтов черного хлеба и фунт повидла в неделю”[262].) Но в столь примитивную схему его отношения с Пролеткультом не укладываются. Они были сложнее и глубже: Ходасевич вкупе с пищей телесной искал в Пролеткульте некий вид пищи духовной.

Вскоре после отъезда из России Ходасевич вспоминал, что “весной 1918 года началась советская служба и вечная занятость не тем, что хочется и на что есть умение: общая судьба всех, проживших эти годы в России”[263]. Однако среди занятий “не тем” Пролеткульт стоит особняком: чтение лекций пролетарским поэтам не явилось для Ходасевича совсем уж чуждым делом, как, к примеру, служба в суде, куда его определил в январе того же старший брат, присяжный поверенный. В Пролеткульте поэт если и занимался “не тем, чем хочется”, то по крайней мере тем, ”на что есть умение”. К тому же это занятие соотносилось с некоторыми его размышлениями тех времен.