Серебряный век в нашем доме

Впервые я встретилась с ним семь лет спустя на филологическом факультете Московского университета, когда он, к тому времени глубоко почитаемый ученый, этнограф с мировым именем, принимал у нас, первокурсников, экзамен по русскому фольклору. Курс читала нам его ученица Эрна Васильевна Померанцева, но по какой-то причине он должен был заменить ее на экзамене, о чем нам сообщили как о большой чести и велели готовиться потщательнее. Мне тогда ужас как не повезло! Было в курсе фольклора слово, которое мне решительно, ну никак не давалось: “скоморох”, яркая, знаковая фигура в русской народной культуре. Почему-то у меня всегда выговаривалось: “скоромох”. Отправляясь на экзамен, сказала отцу (знала, что он знаком с Петром Богатыревым): “Вот увидишь, я ему брякну «скоромоха»”. Так оно и вышло, я таки ляпнула Петру Григорьевичу своего “скоромоха”, и этот “скорый мох” посреди рутинного экзамена ужасно его развеселил. Прикрывшись моей зачетной книжкой, которая ничего не прикрывала, почтенный профессор помирал со смеху, потом отнял книжечку от лица, аккуратно вписал в нужную графу “отлично” и весело фыркнул мне вслед. Это было ужасно, историю со “скоромохом” несмотря на пятерку, переживала мучительно, как всякое юношеское унижение. Свекор мой ее начисто забыл, сколько я ему ни напоминала, хотя заливался смехом, – вообще был смешлив, – стоило мне произнести “скоромох”, пока не выучил простому приему: прежде, чем сказать вслух, вспомнить слово “комора”, тогда слоги сами собою встанут по местам. Впрочем, этот злосчастный скоморох в дальнейшей жизни мне так ни разу и не пригодился.

Из тех, с кем я познакомилась благодаря любимой по сей день книге Виктора Шкловского, Петр Григорьевич Богатырев, который там так мне понравился, сыграл в моей жизни самую значительную роль. Сейчас я знаю его куда лучше: у меня хранятся семейные фотографии, одной из них больше ста десяти лет, и судьбы тех, кто изображен на них – уже не в будущем, куда они смотрят, а в далеком прошлом для нас.

Шкаф

Вернемся в недоброй памяти 1949 год, никуда от него не денешься, жалит и жалит, отравляет встречи с прошлым. Итак: отец заклеймлен ярлыком “безродный космополит”, что в те годы в той стране означает гражданскую смерть. Забыто его участие в войне, которая еще совсем недавно закончилась, ничего не значат его боевые ордена. Отец ждет незваных гостей: обыска, ареста. Я по дороге из школы останавливаюсь у стенда с сегодняшними газетами, вожу глазами и пальцем по строчкам, выискивая “своих”: Виктора Шкловского, Лидию Чуковскую, папу; запоминаю, как кого обругали. Мама изобретает обеды из картошки и капусты, ни на что другое денег нет: лишившись заработка, отец продает книги из своей уникальной библиотеки, в том числе и те, уцелевшие после бомбежки, что я черпала в своей Снежной библиотеке, отвечает под чужим именем на письма юных читателей газеты “Пионерская правда” по два рубля за штуку. А тут еще напасть: издательства, в которых он печатался, требуют вернуть гонорары за одобренные и сданные в производство две его новые книги, одну даже отпечатали, только не успели пустить в продажу, пустили вместо того “под нож”. Бî́льшая часть гонораров была, как полагалось по тогдашним правилам, выплачена автору, на этот законный заработок несколько месяцев жила наша семья, отцу причитались еще какие-то немалые деньги, окончательный расчет, а вместо того – привет: извольте вернуть заработанное и прожитое! Требования издательств были так откровенно беззаконны, что отец наивно подал в суд, но дело, натурально, проиграл. Получил повестку, что если не внесет в кассу издательств сумму, по тогдашнему уровню нашей жизни астрономическую, то придут забрать наше имущество “за исключением предметов первой необходимости и орудий производства”, как значилось в грозном предупреждении.

Позвонил Шкловский, отец поделился печальной новостью, В.Б. немедленно примчался, что было характерно для добрых нравов того времени: если в доме беда, полагалось тот дом посетить в знак сочувствия.