Серебряный век в нашем доме

Надежда Яковлевна – это Надежда Яковлевна, поди ее пойми… Но недаром же она звалась “Надеждой”! Быть может, она и себе самой не признавалась в том, сколь сильна была в ее душе надежда дождаться встречи Мандельштама с читателем? Встречи, в которую не мог поверить ее трезвый разум, ведь и в “Воспоминаниях”, написанных куда позже и в более “вегетарианскую” эпоху, она опять с горечью повторила: “Людям поколения О.М. и даже моего ни до чего дожить уже не придется”[135].

Самое удивительное, что предчувствие не обмануло ее! Спустя всего три года, два месяца и двадцать дней после той встречи драгоценный груз папки был передан моим отцом в созданную к тому времени Комиссию по литературному наследству Осипа Мандельштама.

Произошло то, во что всего труднее верилось: Н.Я. участвовала в создании Комиссии по литературному наследству Осипа Мандельштама, она дождалась синенького томика “Библиотеки поэта” – тоненького, ущербного, с неприятным ей предисловием неприятного ей автора, но первого после стольких лет гонений! Она увидела позднего Мандельштама, изданного на его родине при помощи изобретения Гутенберга, без которого, как известно, обходилась лучшая часть русской литературы нашего века.

“Саня” и “Коля”

Надежда Яковлевна появлялась у нас все реже. Осенью 1957 года она не зашла, а только позвонила:

– Саня, передайте то, что я у вас оставляла, Коле.

Характерная черточка, знаковая деталь того времени: Николай Иванович Харджиев готовит стихи Мандельштама для “Библиотеки поэта”, государственного издательства, но произнести по телефону фамилию их автора никто еще не решается, даже бесстрашная Надежда Мандельштам инстинктивно на то не осмеливается: телефон всегда считался тайным врагом и шпионом.

Небрежность, с какой было отдано распоряжение, рассердила отца.

– Не так, Наденька, вы это мне передавали! – ответил он с несвойственной ему резкостью.

(Отец отличался изысканностью манер, принятой у петербуржцев его поколения и не слишком распространенной в Москве, за что и получил от Корнея Ивановича Чуковского прозвище-титул: “граф”. Матушку мою К.И. церемонно величал “графиней”, а меня попрекал: “Вышла замуж за простолюдина и утратила титул”. Константина Богатырева он не больно жаловал.)

Сорвался отец неслучайно, тут требуется комментарий личного порядка. Дело в том, что распоряжение Надежды Яковлевны отличалось не только небрежностью: худшего варианта поручения она не могла бы придумать! Уж ей-то доподлинно было известно, что “Саня”, Игнатий Игнатьевич Ивич-Бернштейн, и “Коля”, Николай Иванович Харджиев, пребывают в глубокой многолетней ссоре и дипломатических отношений не поддерживают, следовательно, просить “Саню”, который по ее собственному выражению, хранил Архив “все опасные годы послевоенного периода”[136], передать его “Коле”, которому она в тяжелую минуту этот самый Архив не решилась доверить и, как потом утверждала, правильно сделала, что не решилась, было, мягко говоря, бестактным. Даже, пожалуй, по интеллигентским меркам, прямо-таки неприличным.

Нет нужды напоминать, что “Коля” для Надежды Яковлевны и для моего отца – это Николай Иванович Харджиев, замечательный знаток поэзии и живописи, в том числе творчества Мандельштама, друг Анны Ахматовой, друг Н.Я., а также некогда – близкий друг моего отца. Но, наверное, стоит упомянуть, что этот блестящий эрудит, как помнится мне по слышанным в кругу моих родителей разговорам и как стало проскальзывать в воспоминаниях о нем, отличался характером неровным и конфликтным и вокруг него существовало огромное количество ссор с людьми, которые его любили и уважали и которых он тоже, казалось бы, любил и уважал. Но которые прерывали с ним отношения. Одним из них оказался мой отец: он признавал интеллект и эрудицию Харджиева, но не был слеп к его недостаткам, в частности к тому, что (как деликатно выражался) “Коля неаккуратен с чужой собственностью”.

В тот момент мой отец посчитал, что передать архив Харджиеву, страдающему “неаккуратностью”, – недостаточно надежный путь для рукописей, за которые он, хранивший их, нес ответственность. Здесь речь шла уже не о личных отношениях, а о судьбах и ценностях русской литературы, но личные отношения отнюдь не облегчали дела.

А ведь они приятельствовали когда-то, Саня и Коля! Более того: закадычными были друзьями. Если вернемся назад, заглянем в Петроград-Ленинград двадцатых годов, встретим там молодую компанию: Саня Бернштейн, Тедди Гриц, Владимир Тренин, Коля Харджиев окружали Виктора Шкловского, называли себя его учениками, искренне любили его и дружно им восхищались. Саня Бернштейн и Володя Тренин какое-то время были секретарями Шкловского, а Коля Харджиев – тот вообще у него жил.