Серебряный век в нашем доме

После выхода (речь, разумеется, идет о “публикации” в самиздате) “Второй книги” положение изменилось. Время действия было ближе к читателям, вершины, на которые им предлагалось подняться, доступнее. Круг действующих лиц “Второй книги” весьма широк, кое-кого читатели знали по литературной или общественной деятельности, многие факты и обстоятельства были знакомы хотя бы понаслышке. Появилась возможность составить свое мнение о том, насколько объективны или необъективны выводы и оценки Надежды Мандельштам. Голос критиков стал слышнее, общественное мнение засомневалось. Читательские конференции на кухнях, проходившие доселе на одной ноте – безудержного восторга и захлеба, стали прерываться горестными паузами. Помню одно из таких, в нем участвовал Лев Копелев, друживший с Н.Я. В свое время он бурно приветствовал ее первую книгу, а на вопросы о второй отвечал нехотя и с несвойственной ему уклончивостью, не в силах хвалить, не желая осудить: верность дружбе и верность литературе боролись в его душе.

В наши дни мы воспринимаем “Воспоминания”, “Вторую” и “Третью” книги спокойнее: мемуары Надежды Мандельштам – не ученые труды, это очень личные, тенденциозные, очень женские книги. Они писаны в эпоху моральной вседозволенности, неслыханного падения ценности слова, в годы, когда ложь стала нормой – на беду, даже враги системы не всегда защищены от ее влияния: зараза въедается в души. В глубоко антисоветском сочинении мы обнаруживаем следы советского мышления, приемы советской печати: бездоказательные осуждения, непроверенные факты, неуважение к чужой репутации, пренебрежение добрым именем другого. К чести Надежды Яковлевны, она отдавала себе отчет в том, что такая опасность существует: “Такая жизнь даром не сходит. Все мы стали психически сдвинутыми, чуть-чуть не в норме <…> подозрительными, залгавшимися, запутавшимися <…> Годятся ли такие, как мы, в свидетели? Ведь в программу уничтожения входило и искоренение свидетелей”[148].

В ее книгах, страстных и пристрастных, подлинные факты и несправедливые подозрения, четкие воспоминания и ошибки памяти сплетены так тесно, что распутывать их – нелегкая задача для комментаторов.

В последние годы жизни Надежда Яковлевна в беседах с моим отцом не раз возвращалась к тому, как и почему забрала Архив. Не то чтобы извинялась, но – хотела объясниться, благодарила за список автографов. Отец, не вполне переживший эту историю, разговора не поддерживал, благодарности пропускал мимо ушей.

А я – я ее навещала. У нее был типичный для тех лет Салон-на-Кухне, причем не фигурально, а в прямом смысле слова: на кухне. Кухонные разговоры с непременным чтением стихов, проклятиями в адрес советской власти под выпивку с традиционными тостами “За успех нашего безнадежного дела” и “Чтоб они сдохли” – это был жанр, форма общественной жизни и сопротивления режиму (режиму было наплевать, а нам служило имитацией свободомыслия), необязательно соотносившейся с местом действия. На моей памяти “кухонные разговоры” велись и в более просторных помещениях, иной раз даже в элегантных гостиных, а то и в захламленных студиях художников или, зимой, на промерзшей даче чьих-то состоятельных родителей. Но у Надежды Яковлевны, в однокомнатной квартирке, гости и впрямь помещались на кухне: кто явился пораньше, устраивался поближе к хозяйке на диванчике у стены, остальные утрамбовывались вокруг стола, на стульях по углам, впритык к окошку, привалившись к притолоке у дверей в комнату. Хотя для входа требовалось знать “пароль” (звонить в дверь условным знаком), публика собиралась не всегда однородная и не все журфиксы получались интересными: среди литературных бесед много помещалось и поминалось личного, в основном – личного в данный момент отсутствующих. Из содержательных на мою долю выпало обсуждение идеи переселения в Израиль – Надежда Яковлевна в такую возможность играла некоторое время и играла всерьез. Слушали ее почтительно, житейских вопросов не задавали, только Миша Поливанов позволил себе осведомиться:

– Что ж вы думаете, так вам и поставят посередь Израиля вашу кушетку-рекамье?

Картина Н.Я., покуривающей на своем диванчике, перенесенном в пустыню на Святой земле, снизила торжественно-печальный тон разговора, хихикнуть никто не посмел, но сама она тактично сняла напряжение вздохом:

– Проснешься утром, а кругом одни евреи…

И пристально оглядела своих гостей. Картина была не столь безнадежной.

Смех смехом, а ведь не таким далеким от реальности оказалось ироническое замечание Михаила Поливанова! В Интернете попался мне на глаза рассказ Ксении Собчак о посещении Израиля: “В один вечер мы поехали на оперный фестиваль, который проходит в старинной крепости Масада. Посреди пустыни всего на три дня израильтяне ставят целый городок с кафе, с туалетами, на песок ставят роскошные кожаные диваны у баров – в общем, строят оазис в пустыне”[149]. Похоже, кушетка-рекамье Надежды Яковлевны пришлась бы там куда как к месту.