Серебряный век в Париже. Потерянный рай Александра Алексеева

Возможно, тётя Катя, оживившись, вспомнила, как однажды в разгар лета 1917 года состоялся триумфально-скандальный въезд в город Давида Бурлюка на крестьянской повозке, гружённой огромным сундуком, этого легендарного живописца, опекуна и друга Маяковского, футуриста, известного в обеих столицах, с выставки которого она купила работы: «На сундуке, спиной к вознице, восседал мужчина и невозмутимо читал газету… Он приехал в Уфу, чтобы организовать здесь выставку современного искусства. Она вскоре открылась в небольшом музее Аксакова, напротив нашего дома. Господин Бурлюк был гением рекламы: после постановки своего прибытия в город, откомментированном в прессе, он председательствовал на вернисаже с лицом, раскрашенным в зелёный цвет. Его левый глаз был закрыт нарисованным фингалом, а в бутоньерке торчала кофейная ложечка. "Гвоздём" выставки был трупик настоящей мыши, приколотый в центре маленького натюрморта, написанного маслом. Все полотна были распроданы за один день…»[9]. Из воспоминаний Алексеева очевидно: он много о художнике слышал, картины его видел в полидоровском доме. Видимо, имя Бурлюка в истории со «школой» использовалось как модный бренд, в качестве «простенького предлога», по выражению мемуариста, для привлечения учеников, может быть, и с согласия знаменитого «полутораглазого стрельца», «отца русского футуризма», «неуёмного будетлянина», склонного к импровизации и эпатажным поступкам[10]. Во многих наших и зарубежных работах, касающихся биографии французско-русского художника, говорится: главное обучение Алексеев прошёл у Бурлюка в Уфе, это его «школа живописи». Но художник не раз иронически называл уфимскую короткую учёбу, своё «образование» посредственным. Набор коммерческой школы в 1918 году состоял из «трогательной молодой особы» и «поручика, который отважно мазал повсюду фиолетовые тени». Никто ничему там не учил. «Вскоре "школа" навсегда закрыла свои двери» – в городе сменилась власть[11].

И.П. Павлов свидетельствует об аресте им в июне Полидорова (втором аресте знаменитого уфимского адвоката, горячего противника большевистской власти). «Как-то меня послали арестовывать присяжного поверенного Полидорова, который раньше, почти одновременно со мной, отбывал ссылку в Берёзове… – пишет Павлов. – Приходим в его уфимский дом, он вместе с женой сидит в столовой, завтракает. Мы осмотрели его библиотеку (надо сказать, отличную), переписку, но ничего предосудительного не нашли. Её письма я не читал. Но, когда в корзине для бумаг обнаружил черновик какого-то списка (как потом чекисты мне сказали, очень важного), хозяин побледнел. В общем, Полидорова я арестовал и под конвоем отправил в тюрьму. Сам он со мной ни о чём не говорил… Судьба заложников на барже закончилась трагически». Гибель Полидорова в Николо-Берёзовке на Белой Павлов описывает с чужих слов и с большим оправдательным смыслом в свой адрес (дескать, заложники должны были быть обменены, а не расстреляны)[12].

Александр не знал о расстреле дяди. Его уже не было в Уфе. В семнадцать лет он искал полной свободы, чувствуя себя внутренне независимым – дядя и мать перестали быть для юного нигилиста абсолютными авторитетами: «Я судил политические события так, как судят дела совести: ведь идея Революции была придумана интеллигенцией и ею же во имя идеи была оправдана». В ситуации, когда власть в городе постоянно менялась («мы узнавали об образе сегодняшнего правления по тому, чьи подписи и печати красовались внизу листовок, расклеенных на палисадах: комиссарские или генеральские?»), он пытался самостоятельно, не оглядываясь на матушку-консерватора, или дядю, лидера партии кадетов, или Катю, находившуюся на «короткой ноге» с большевиками, осмыслить окружающее, неизменно учитывая важнейший для него этический аспект происходящего.

Развитый не по летам юноша в общем не интересовался политикой: он смотрел на окружающий мир глазами художника. Но по совету милой его сердцу тёти Кати, страстной «левой социал-революционерки», он внимательно прочёл «манифест» и программу коммунистической партии «без дворянского предубеждения, с великодушием молодости». В этих документах, написанных, как ему сначала показалось, «с благородными намерениями», его всерьёз смутили две позиции: обязанность «вступающего принимать без рассуждения все решения партии» и – «кто не с нами, тот против нас». При его юношеском максимализме, склонности к размышлениям здесь было заметное противоречие: обещая дать свободу мнений, революция сразу её же отбирала. После октябрьского переворота на его глазах «большевики украли у народа право выбирать законных представителей».

Кадет – доброволец Народной армии