Серенада на трубе

— Шефа. Он на кладбище у Мананы.

— Манана умерла? — спросил Пипэл.

— Сегодня утром. Я оставила ее у окна.

— О бедняга, — сказал Пипэл и опустил голову на колени. — Я очень ее любил. Теперь я тебя люблю, что мне остается делать?

— Выйдем из круга, — сказала я, — хватит с меня этих идиотов. Командора уберет Шеф.

— Ладно, — сказал он, — пошли. Ты думай о зеленом. Это самый лучший цвет на земле.

— Ты посмотри, — сказала я, — какая зеленая лужайка. — И мы стали прогуливаться по сочной траве, и у мальчика Пипэла была розовая рубаха в клетку.

— У тебя розовая рубаха в клетку? — спросила я.

— А ты получше приглядись, — сказал он, — может быть, придешь в себя.

— Розовая в клетку, — повторила я.

— Красная в клетку, — сказал он.

— О, как жалко, то больше шло к зеленому.

— Да, — сказал Пипэл, — но ничего не поделаешь, эта рубаха красная. Слава богу, что ты пришла в себя. Я уже почти час тебя стерегу.

У Пипэла была красная рубаха и красивые зубы. И прямой, отрезвляющий взгляд.

— Пей, — сказал он и подал мне оранжад, потому что он продавал напитки на бульваре.

Я поднялась с его колен и увидела, что мы сидим на каких–то ступеньках и он за последние полчаса ничего не продал. Тележка с прохладительными напитками была пригнана к стене, а зонт от солнца свернут.

— Ты был там, на переговорном пункте? — спросила я.

— Да, — сказал он, — и эта старая дура так и не вернулась.

— Был большой скандал?

— Не очень, я взял тебя на руки и принес сюда.

— На руках?

— Ага.

— Да что ты говоришь? А сколько стоит этот оранжад?

— Не глупи, — сказал он.

— Я спросила, сколько он стоит, — повторила я.

— Послушай, — сказал он, — у тебя на самом деле нет ни номера телефона, ни адреса, ну, совсем ничего и никого нет?

— Да ты что, что ты такое говоришь? — закричала я и вскочила на ноги. Я дочь министра иностранных дел, если хочешь знать, можешь спросить на почте. А теперь — привет! Вознаграждение получишь на том свете!

24

Мне страшно хотелось есть, и я вошла в первую же пирожковую на площади Ратуши. За пять лей я купила две лепешки с сыром и вышла, решив съесть их на улице за одним из столов, расположенных на тротуаре.

Площадь Ратуши была прямоугольная, и каждое лето и осень большие рестораны, кафе и пивные с барами обслуживали клиентов на улице, прямо на тротуаре, и единственное различие их было в цвете мебели, в характере букв на вывеске и в одежде официантов; те, что из «Лютера», подавали в белом пиджаке и во фрачных брюках, а из «Трансильвании» выглядели настоящими юнкерами прусской армии. В «Сан — Сальвадоре» каждый вечер играл эстрадный оркестр, но самым привлекательным зрелищем были стаи голубей, взлетавших по временам с асфальта на высокую башню Ратуши и потом — назад; они проносились над артезианским колодцем, и он окроплял их водой. Единственным неприятным заведением была пивная, в которой исчезали мужчины по утрам в одиннадцать часов: это были чаще люди свободных профессий, нажившие брюшко в пивных дуэлях. Они устраивали настоящие чемпионаты по вливанию пива в желудок, но, если бы не то, что все это кончалось пьяным дебошем (эти типы фальшиво подвывали, а потом мочились у стен Ратуши), не о чем было бы и говорить. А мы–то в школе жертвовали каждый год по лею на сохранение древних памятников, и Башня Ратуши была, конечно, среди них.

Я выпила лимонный сироп, мне безумно нравился его зеленовато–желтый цвет, и как раз в это время в маленький садик у пирожковой вошел человек с серебряными волосами, он был первой скрипкой в городском симфоническом оркестре, и я изо всех сил аплодировала ему на последнем воскресном концерте, где присутствовали ученики второй ступени. У немецкой школы были абонементы на ученические концерты, так что мы — те, кто ходил в бархатных фуражках, — занимали весь партер, и только на балконе первого и второго ярусов можно было увидеть голубые шляпы девочек из гимназии принцессы Елены или фуражки шагунистов с золотыми позументами.