Сергей Бондарчук. Лента жизни

Наш взгляд на создаваемую картину точно выразил Сергей Фёдорович: “Резкое осуждение Толстым самой возможности войн, истребления людей, всей криводушной политики военщины и, напротив, страстный призыв к объединению людей, утверждению мысли о деятельном добре – вот что стало для нас главным в нашей киноэпопее. Поэтому-то эпиграфом к фильму мы и взяли замечательные толстовские слова: “…Все мысли, которые имеют огромные последствия, – всегда просты. Вся моя мысль в том, что ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто”».

Экономически работать над этой картиной было очень невыгодно. Это была экранизация классики. За сценарий на современную тему мы тогда получали шесть тысяч, за экранизацию классики – четыре. Причём четыре тысячи платили только за первую серию, за все последующие – лишь тридцать процентов от первой серии. И мы тогда хитроумно придумали, что каждую серию сделаем как отдельный фильм и назовём их все по-разному. Тогда и возникли эти названия – “Андрей Болконский”, “Наташа Ростова”, “1812 год”, “Пьер Безухов”. Потом завистники нам говорили: “Ну, вы, наверное, уж и зарабо-о-о-тали!” А мы как-то с Сергеем Фёдоровичем подсчитали, и получилось, что за всё время работы над “Войной и миром” мы “зарабо-о-о-отали” по сто сорок семь рублей с копейками в месяц. А работали мы как прόклятые. Более трудного, но и более прекрасного дела, чем попытка открыть с помощью кинематографических средств всё то, что открывал Толстой как писатель, – в моей жизни больше не было. Но этого бы и не было никогда, если б не Сергей, если б он этого не хотел, не добивался. Меня поражали его мощный созидательный дар, его необыкновенная память – если он интересовался чем-то увиденным или услышанным, то запоминал это навсегда. А жадности, с которой он искал вещество жизни для конкретности, реальности будущего фильма, я больше никогда ни у кого не встречал. Он привлёк специалистов-историков. Из-за его стремления “во всём дойти до самой сути” на “Мосфильме” даже скандалы возникали. Некоторые режиссёры говорили: “Если б нам дали столько, сколько Бондарчуку, то мы бы тоже смогли!” Но ему шли навстречу, потому что доверяли. “Мосфильм” предоставил всё, что мог. Бондарчук считал, что когда видишь на экране подлинное, а в следующем кадре, снятом в павильоне, – фанеру, то это ужасно. И он стал добиваться повышения качества мосфильмовских декораций, из-за чего рассорился почти со всеми студийными цехами. Ему возражали, мол, это же не документальный фильм, это же искусство, и не обязательно, чтобы всё выглядело натурально. А он отвечал, что правда искусству помешать не может. И он всегда добивался этой правды. Мы с Сергеем были толстовцами, разделяли его философию, его отношение к искусству. Отвечая на вопрос: “Что такое искусство?” – Толстой говорил: “Искусство объединяет людей вокруг любви к правде, добру и красоте”. Эта идея была Сергею очень по душе. Как и дневниковые записи. “Божественный поток – вот он, всегда рядом. Надо только вступить в него”.

И когда сегодня у меня спрашивают: “А вот сейчас мог бы кто-нибудь снять такое?” – я уверенно отвечаю: “Нет!” И не потому, что нет таланта такой силы и мощи, как Бондарчук, а потому, что нет в нашем кинематографе, да и не только в нём, того ощущения народной жизни, которого так мучительно и скрупулёзно добивался Сергей Фёдорович… И это чувствовали все, когда мы работали над фильмом.

В какой бы музей мы ни обратились, все наши просьбы неукоснительно выполнялись. Когда Бондарчук обратился за помощью к армии, то вмиг нашлись поклонники Толстого, его, если так можно выразиться, болельщики, которые, например, по Уставу XIX века воссоздали нам точь-в-точь батарею Раевского. Когда мы снимали дуэль Пьера с Долоховым, на съёмочную площадку пришли старые петербуржцы и отдали нам чемоданчик, где лежали два дуэльных пистолета. «Возьмите, – сказали они. – Это сохранилось у нас дома, здесь всё настоящее».

Помню, мы приехали в Ясную Поляну. Все сотрудники музея, исследователи, знатоки Толстого встретили Сергея очень тепло, уважительно разговаривали с ним – актёр-то он был уже знаменитый и многими любимый. Сергей сразу обошёл весь дом, понял, что снимать в нём нечего, и пошёл ходить по окрестностям, искать пейзажи. А всем этим сотрудникам оставил меня на растерзание. Они поначалу были огорчены. Какой-то хромой мальчишка вместо статного красавца Бондарчука. Потом я начал с ними разговаривать. О семье Толстого, о которой к этому времени я уже, кажется, знал всё, – ведь прообразами многих героев романа послужили члены семьи писателя. Проговорили мы часа два, и они поняли, что мне можно доверять. Позднее мы подружились, и я даже какое-то время жил у них на территории музея в доме Волконских, где мне поставили койку и я насыщался материалом, читал рукописи, письма, дневники.