Сергей Дягилев. «Русские сезоны» навсегда

Еще одним давно приостановленным и теперь срочно возобновленным проектом стал спектакль «Волшебная лавка», переложение классического балета «Фея кукол», самой первой балетной постановки, увиденной Дягилевым во время его поездки по Европе в юношеские годы. Для музыкального сопровождения он подобрал ряд фрагментов из произведений Россини, а оркестровать балет поручил Респиги. В 1917 году, обсуждая эту постановку с Бакстом, Дягилев попросил его сделать эскизы декораций и костюмов. Бакст не стал подписывать контракт с Дягилевым и впоследствии жалел об этой оплошности. В течение 1918 года Бакст работал над спектаклем и, вероятно, в начале 1919 года выслал Дягилеву несколько эскизов костюмов. Эти эскизы Дягилева не впечатлили, и он решил попробовать нечто иное¹². Он послал Мясина в Париж для переговоров с Андре Дереном, художником-фовистом, с которым познакомился еще в 1906 году во время Выставки русского искусства, проходившей в рамках Осеннего салона. Звезда Дерена с тех пор разгоралась все ярче, и он стал одним из знаменитейших художников Франции. Похоже, он сам намекнул, что с удовольствием поработал бы с «Русскими балетами». Дягилев не упустил такой возможности¹³, и они вскоре пришли к соглашению: с середины мая Дерену также предстояло присоединиться к труппе в Лондоне. С этого момента независимо друг от друга над одной и той же постановкой трудились два художника. Кто-то был лишним, и Бакстом пришлось пожертвовать. Вместо того чтобы открыто обсудить сложившуюся ситуацию, – а этот разговор выставил бы Дягилева в неприглядном свете, – он решил поставить перед Бакстом невыполнимую задачу. Примерно в середине мая Дягилев вдруг написал, что хотел бы получить эскизы в очень короткий срок, рассчитывая на то, что в этом случае Бакст откажется от сотрудничества. Так и случилось. Бакст написал в ответ гневное письмо, полное упреков и подчеркиваний: «Это действительно безответственно и позорно. Целый год молчать, как труп, и не отвечать на мои письма; [ты] ни словом не намекнул мне, что готовишь сейчас новую постановку, и теперь я вдруг получаю [от тебя] письмо»¹⁴. Разумеется, Бакст не захотел работать на таких условиях, но тогда он еще не подозревал, что в Лондоне уже разрабатывал свою концепцию оформления балета Дерен. Когда же Бакст узнал, что ему предпочли Дерена, то, конечно, разозлился. По старинной дружбе, пережившей немало бурных лет, был нанесен еще один удар. По словам Мясина, Дягилев «был беспощаден во всем, что касалось работы на благо труппы. В его жизни не было ничего важнее художественного совершенства его спектаклей, и ничто, даже многолетняя дружба, не должно было стоять у него на пути»¹⁵. Так, наверное, и было, но постоянные конфликты, порождаемые таким подходом, далеко не всегда положительно влияли на качество постановок. Кроме того, чем старше становился Дягилев, тем более разрушительное действие оказывали эти ссоры на его душевное состояние.

А пока от морального перенапряжения сломался не Дягилев, а человек, пришедший в труппу со стороны. Феликсу Фернандес-Гарсия, наставнику и проводнику Дягилева и Мясина в мире испанского народного танца, было предложено выступать по контракту в «Русских балетах», в первую очередь в балете де Фальи, над музыкой и хореографией которого начали серьезно работать еще в 1918 году. Танцовщик, приехав в Лондон вместе с труппой, продолжал обучение Мясина секретам фламенко и канте хондо.[280] Однако, когда Феликс, предполагаемый солист «Треуголки», должен был присоединиться к остальным артистам в постановочном танце, оказалось, что он на это не способен. Его мастерство основывалось на импровизации и не могло вписаться в четкую структуру. Мясин пробовал ставить метроном во время репетиций Фернандес-Гарсии, но это лишь мешало артисту. Феликс расстраивался, нервничал, и его шансы на роль в «Треуголке» становились все призрачнее. Тем временем Мясин, продолжая стремительно развиваться, освоил технику и новаторские приемы Феликса и собирал все похвалы за то, во что испанец вложил столько труда. Это еще больше обижало несчастного танцовщика. Еще в Испании выяснилось, что Феликс – человек чрезвычайно тонкой душевной организации (в Испании друзья называли его «el loco»[281]), и напряжение перед премьерой, а может, и охватившее его в Лондоне чувство одиночества довели Феликса до душевной болезни. Спустя много лет Дягилев рассказывал Гарри Кесслеру, как однажды вечером Феликс забрел к церкви Святого Мартина на Трафальгарской площади и, увидев там зажженный красный фонарь, спросил у нищенки, не бордель ли это. Он отдал ей все свои деньги, сокрушаясь о том, что даже возлюбленный Господь живет в публичном доме. Затем, выломав запертую церковную дверь, вошел внутрь. Когда вечером он не вернулся, Дягилев обратился в полицию; Феликса нашли в церкви, он лежал голый на алтаре. Его отвезли в психиатрическую лечебницу, где он скончался в 1941 году¹⁶.