Сергей Дягилев

Примерно так всё продолжалось до Рождества. Затем кассовые сборы начали падать, что не могло не вызвать разочарований Дягилева, почему-то надеявшегося на ежедневный прокат «Спящей» в течение шести месяцев. «Ещё не наступило время для многоактных спектаклей, — полагал Григорьев. — Это нравилось ограниченному кругу зрителей, который быстро сужался». Почему же Дягилев не предусмотрел этого? Ведь публика не привыкла смотреть один и тот же балет полгода, изо дня в день. И не только в Лондоне, но даже в Москве, и в Петербурге-Петрограде, где постановки многоактных балетов имели давние традиции и почти всегда пользовались любовью зрителей. Несмотря на грандиозную работу, проделанную Дягилевым, его надежда на продолжительный успех «Спящей» была слишком зыбкой и необоснованной. В его иррациональном (если не сказать авантюрном) ведении лондонского Сезона просматривается, с одной стороны, излишняя барская самоуверенность, а с другой — несомненно, русский народный авось.

Сэр Столл, по сведениям Григорьева, предлагал вернуться к обычным программам и перемежать «Спящую принцессу» с одноактными балетами, но Дягилев отказался, узнав, что в случае финансового краха дирекция Альгамбры намерена конфисковать весь театральный реквизит «Русских балетов». А между тем арест грозил и самому Дягилеву, который не имел возможности погасить оставшийся долг (больше десяти тысяч фунтов). Поэтому незадолго до конца Сезона он незаметно — «по-английски», как говорят французы, — покинул Лондон, а попросту сбежал, оставив труппу на попечение Нувеля и Григорьева, и таким образом пожертвовал в пользу кредиторов драгоценными костюмами и декорациями Бакста.

После отъезда Дягилева на тонущем корабле «Русских балетов» возникла реальная угроза забастовки танцовщиков, не получивших полной оплаты. Бунт удалось предотвратить, и последнее представление «Спящей» всё-таки состоялось 4 февраля 1922 года. В итоге за три месяца в Альгамбре спектакль был показан 105 раз. «Последний из них был подлинным триумфом. Публика не хотела расходиться, и стоило немалого труда очистить театр», — сообщал очевидец. «Великолепной катастрофой» Дягилева назвал этот балет один из английских критиков.

Едва ли нашего героя сильно волновало свалившееся на его голову банкротство. Материальные трудности — дело для него обычное, он переносил их легко. Но вот его малодушный побег из британской столицы, досрочно завершённый Сезон, бьющий по престижу антрепризы, и брошенная на произвол судьбы балетная труппа, которая стала, как и в начале мировой войны, рассыпаться, доставляли ему массу душевных терзаний.

Самым неприятным воспоминанием была крайне неудачная премьера «Спящей красавицы». В тот вечер казалось, что палки в колёса летят со всех сторон. Мало того что Спесивцева, поскользнувшись, упала и на глазах у изумлённой публики просидела «в величавой позе» и «с молящим взглядом» на сцене до конца своей вариации, так ещё подвела скверная, скрипучая машинерия в Альгамбре, сведя на нет наиболее важные сценические эффекты. По техническим причинам спектакль пришлось остановить, и в этом непредвиденном антракте Дягилев приказал оркестру играть финал Пятой симфонии Чайковского. Мечтавший в наилучшем виде преподнести лондонской публике «последнюю реликвию великих дней Санкт-Петербурга», он болезненно переживал из-за неудачи, был на грани нервного срыва и, по словам Стравинского, «рыдал, как дитя». Тем временем несносный критик Ньюмен строчил очередной пасквиль для «Санди тайме» и ликовал по поводу «самоубийства русского балета». В инцидентах на премьере «Спящей» суеверный Дягилев тотчас же усмотрел дурные знаки.

«Постановкой этого балета я чуть-чуть было не убил все моё дело русского балета за границей, — писал Дягилев спустя несколько лет, приукрасив свою мысль мистической вуалью. — Я вижу в этом указание [свыше] (ибо вся наша жизнь создана из [таких] указаний) на то, что не моё [это] дело и не мне подобает заниматься восстановлением старых триумфов».

Глава двадцать пятая «ХОЧЕТСЯ БЫТЬ ВПЕРЕДИ И РАБОТАТЬ НЕ ТОЛЬКО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ЖИТЬ»