Сергей Дягилев

До начала апреля 1922 года дягилевские артисты находились в Лондоне «как бы» в отпуске. Среди них распространились слухи о скором закрытии «Русских балетов», что побудило некоторых искать себе работу в других антрепризах. А четыре танцовщика затеяли судебный процесс против Дягилева, требуя выплаты долга по зарплате. Таким шатанием и разбродом воспользовался Мясин, который недавно вернулся из гастролей по Южной Америке, заключил в Лондоне договор с театром Ковент-Гарден и переманил в свою небольшую труппу Лопухову, Соколову, Войциковского и Славинского (трое последних, между прочим, были истцами и в конце концов выиграли дело в суде). Нелегко пришлось Григорьеву, который позже вспоминал: «…я провёл в Лондоне два неприятнейших месяца, не зная, какого удара мне ещё ожидать. Велико же было облегчение, когда наконец я получил инструкции: привезти остатки труппы сначала в Париж, а затем в Монте-Карло».

На помощь Дягилеву, которому только что исполнилось 50 лет, в Париже пришла княгиня Эдмон де Полиньяк, страстная меломанка и, по словам Стравинского, «чудачка-американка с лицом Данте». Она предоставила в его распоряжение некую сумму, которая позволяла в течение полугода сохранить труппу «Русские балеты» и продолжать её гастрольную жизнь, но в условиях строгой экономии. Правда, это случилось уже после того, как Дягилев продал свои любимые запонки с чёрным жемчугом. Однако де Полиньяк помогла не только финансами. Заимев родственные связи с семьёй правящего князя Монако, она обещала более основательно «пристроить» дягилевскую труппу в Монте-Карло, чтобы «Русские балеты» обрели там постоянный статус, обеспечение и надёжную базу для репетиций. Договор о таких комфортных отношениях с театром в Монте-Карло будет подписан ближайшей осенью.

Кроме того, княгиня де Полиньяк любезно разрешила Дягилеву поставить балет «Лиса» на посвящённую ей Стравинским музыку «весёлого представления с пением». Полное название этого сочинения — «Байка про Лису, Петуха, Кота да Барана». Сперва сценография спектакля была поручена Судейкину, который около года вынашивал замысел, но по ряду причин общение с ним не доставляло удовольствия ни Стравинскому, ни Дягилеву. Очевидно, и стиль Судейкина не вязался с народным духом постановки. И потому, воспользовавшись возникшей заминкой после очередного выяснения отношений, Дягилев написал ему: «Я думаю, что если бы я сейчас настаивал, то ты при дружбе ко мне согласился бы исполнить эту работу. Однако это не в моих принципах — каждый художник должен у меня сотрудничать за радость работы, а не из наилучших, даже дружеских чувств». Заявив о своём замечательном, похожем на праздничный тост, принципе — «за радость работы», Дягилев неожиданным образом отказался от услуг Судейкина и решил отдать «Лису» Ларионову, большому знатоку русского фольклора.

Аналогичная история произошла и с Бакстом. В 1921 году он получил заказ на сценическое оформление тогда ещё недописанной оперы «Мавра». Но когда Стравинский весной 1922-го завершил работу над партитурой, Дягилев решил поискать другого художника. К измене Баксту его склонил, по некоторым сведениям, Ларионов, предложивший в качестве декоратора Леопольда Штюрцваге, с которым он дружил и принимал участие в давнишних авангардных выставках «Стефанос» (1907) и «Бубновый валет» (1910) в Москве. Бывший ученик К. Коровина и Л. Пастернака, Штюрцваге обосновался во Франции в период между двумя русскими революциями. В 1917 году его жизнь кардинально изменилась, когда в парижской галерее Bongard Аполлинер организовал его первую персональную выставку и в тексте каталога подарил художнику-эмигранту новое имя на французский манер — Сюрваж.

Молва, что Дягилев ведёт переговоры с Сюрважем, в конце апреля дошла до Бакста. Тот, конечно, разозлился, угрожал взыскать за нарушение договора неустойку (десять тысяч франков) и в резкой форме заявил, что отказывается от дальнейшего сотрудничества с «Русскими балетами». «Дорогой друг Лёвушка, — отвечал ему лукавый и дерзкий Дягилев. — Мне очень жаль, что мысль, которая у меня только родилась в голове и не получила ещё даже окончательного осуществления, уже тебе известна ранее, чем я смог сам о ней сообщить». Бакст воспринял свою отставку очень болезненно, для него это была не очередная ссора, а окончательный разрыв. Правда, потом он довольно регулярно напоминал Дягилеву о себе, высылая ему вырезки из французских газет и журналов, в которых говорилось о «гениальном Баксте».