Сергей Прокофьев

Олег Прокофьев вспоминал ирреальную жизнь в квартире на улице Чкалова осенью и зимой 1941–1942 годов, когда враг стоял у стен столицы. К школе интерес был потерян. (В одном посланном в сентябре из Нальчика в Москву коротком письме Прокофьев специально справлялся, ходит ли Олег в школу и поступил ли Святослав в вуз.) Никаких культурных событий не происходило — не до того было. Большая часть времени у тринадцатилетнего Олега оказалась поглощена чтением книг из отцовской библиотеки и слушанием пластинок из собранной Прокофьевым отличной коллекции. Звуки «Послеполуденного отдыха фавна» Дебюсси, «Острова мёртвых», вокализа, Второго и Третьего фортепианных концертов Рахманинова, «Весны священной», «Свадебки», «Симфонии псалмов» Стравинского, фортепианной музыки отца, записанной в его собственном исполнении, а также оркестровых сочинений Прокофьева — Классической симфонии, сюит из «Шута» и «Стального скока», фрагментов «Порги и Бесс» Гершвина, разнообразного американского джаза — от Дюка Эллингтона до разных редкостей (приобретённых по подсказке Дукельского), чтение стихов Андрея Белого, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, русских романов Владимира Набокова-Сирина и английских книг Герберта Уэллса и Д. Г. Лоуренса прерывались только воем сирен воздушной тревоги. Мир захватывающих звуков и великолепного слова стал скоро казаться реальнее жестокой войны, происходившей вокруг. Именно тогда Олег почувствовал, что искусство с его победой над временем и пространством — может быть, и его мир тоже.

Уникальным опыт Олега не был — в максимально приближенном к документальной прозе романе Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» повествуется о том, как летом 1942 года, накануне первого массированного налёта немецкой авиации на Сталинград, юные командиры Красной армии проводят часы над подшивками «Аполлона» и «Интернациональной литературы» в городской публичной библиотеке. Мир высокой литературы для них тоже реальнее, чем война.

События 1941–1942 годов всколыхнули патриотические чувства и у коллег Прокофьева, оставшихся за рубежом. Николай Набоков, с 1930-х годов живший в США, вспоминал, как подавлен он был утром 23 июня 1941 года, просидев всю ночь у радиоприёмника в поисках новостей о нападении Германии на СССР. Усугубляло подавленность явное равнодушие множества американцев: для них это была экзотическая война между европейскими державами, к их собственной жизни отношения не имевшая. Когда на вопрос служащего бензоколонки, на которой Набоков каждый день заправлял машину, почему на нём сегодня лица нет, тот рассказал о случившемся, то в ответ услышал: «Тут ничего не поделаешь, мистер Николас, с маленькими странами это всегда происходит. Их всегда захватывают — рано или поздно».

Со вступлением США в войну в сентябре 1941 года на стороне антигитлеровской коалиции ситуация переменилась. В 1942 году, когда немецкие войска начали новое наступление на юге России, Дукельский, уже признанный негодным к строевой службе — из-за сильной близорукости, — всё равно подал заявление о зачислении добровольцем в американскую армию, рассчитывая получить назначение офицером связи в Россию, но вместо этого был оставлен при войсках береговой охраны Нью-Йорка. Маркевич, застигнутый войной в Италии, ушёл к партизанам-коммунистам. Стравинский, оказавшийся в начале войны в США, не уставал заявлять, что отныне желает только одного: победы русскому оружию и даже начал было писать музыку к фильму о советских партизанах «Северная звезда». Его сын Фёдор, так и не принявший французского подданства, был, как уроженец враждебной державы, весной 1941 года помещён — правда, ненадолго — вишистским правительством в концлагерь в Тулузе. Рахманинов, тоже живший в США и ещё недавно подписывавший письма протеста против советской внешней политики, отныне перечислял средства в фонд Красной армии. Ведь теперь это была просто русская армия, защищавшая отечество от враждебного вторжения. Кусевицкий исполнял в своих концертах новую музыку советских композиторов и стал руководителем музыкальной секции Общества американо-советской дружбы. Узнав о нехватке бумаги у русских коллег, он отправил на адрес Союза советских композиторов целый самолёт нотной бумаги. Именно на бумаге «от Кусевицкого» и была написана партитура Пятой симфонии Прокофьева.