Сергей Прокофьев

Подшибли…
Четыре воздушных волка
окружили меня,
зажали сверху и снизу,
хотели привести на свой аэродром,
взять в плен живым.
Плен? Никогда!
Вырвался вон из двойных клещей врага,
свернул в непроглядную муть густого облака.
Но немец успел подбить мою машину,
самолёт задрожал,
понёсся книзу,
и лес, как дикий зверь,
прыгнул на меня.
Подшибли..
<…>
А вокруг заповедный лес,
чёрный лес. Ни живой
приметки, ни души,
ни звука, ни дымка.
В тылу врага, в лесной чащобе,
где встреча с человеком
сулит не облегченье, а смерть.
А ноги? Пойдут ли они?
Земля пылает, пышет, жжёт.
Но надо идти, идти, идти
через лес, идти на восток.

За монологом следует оркестровый Антракт 1-й, длящийся чуть около двух минут. Исключительная важность оркестровых антрактов — как симфонической связки, придающей сквозной характер действию, и одновременно как возможности переменить декорации, стала ясна Прокофьеву ещё в пору работы над второй редакцией «Шута».

Картина 2-я. Мёртвое поле. Опушка леса. Вывернутые взрывом деревья. Вмёрзшие в снег танки, окрашенные в пёстрый цвет щучьей чешуи. Трупы, полузасыпанные снегом. Предрассветная мгла. Алексей у костра — начинается с речитативного монолога удивлённого Алексея, видящего, что смерть уравняла вчерашних противников:

Вмёрзли в снег танки
точно трупы неведомых чудовищ.
Лежат вперемешку наши,
наши и они.
Восковые лица,
обглоданные лисами,
обклёванные вороньём.
Маленькая, хрупкая сестра в ушанке
прикрыла своим телом
сражённого бойца.
Так их и схоронила метель.

Прокофьевские недоброжелатели потом припомнят все эти, на их вкус, «патологические» подробности либретто. Место это было, кстати, купировано при посмертной постановке оперы в Большом театре.

Затем следует воспоминание Алексея о волжском Камышине и об Ольге (со вставным, чисто кинематографическим вплыванием голоса воображаемой Ольги) — в оркестре и в поющих голосах проходят типично прокофьевские темы необычайного благородства и широты дыхания, за которыми следует Антракт 2-й, трагический и смятенный. Музыкальная тема антракта будет возникать в опере вновь и вновь; это тема движения через пространство смерти.

Картина 3-я. Сожжённая лесная деревенька, занесённая снегом — пение Алексея противопоставлено мелодекламации находящих его мальчиков Феди и Серёньки, что, очевидно, должно придавать подлинности речи ребят. Заключительный ре-мажорный хор партизан «Вырос в Плавнях дубок молодой» на красивую, по-прокофьевски широкого дыхания, мелодию, впоследствии, в посмертной версии спектакля и с согласия Миры Мендельсон, поставленный также и эпиграфом к опере, задаёт очень важный угол взгляда на происходящее. Он, как и «старый, в болячках дуб» в открывающем «Войну и мир» монологе князя Андрея, есть аллегория судьбы героя оперы:

Вырос в Плавнях дубок молодой
крепкий дубок, кудрявый.
Но однажды, порой грозовой,
он молнией был опалён.
Ах, ты дубок наш зелёный,
хмурый стоишь, опалённый.
Вся почернела вершина кудрявая.
Где твоя краса?..

Помимо аналогии между стадиями развития человека и дерева, давно ставшей общим местом в русской натурфилософской лирике, в либретто оперы вводится и отсылка к славянской языческой мистике с её культом священных дубов — деревьев, у которых приносится жертва, ибо в шумливых ветвях и на стволах их, согласно реконструкциям Вячеслава Иванова и Владимира Топорова, разворачивается поединок сил зла с небесным громовержцем.

Постепенно «Песня колхозников» — так озаглавлен этот удивительный хор самим Прокофьевым — превращается в ещё один, даже более откровенный, чем «Здравица», фаллический гимн весеннему плодородию:

ПЕТРОВНА, ВАРЯ, СОПРАНО, ВАСИЛИСА, АЛЬТЫ:

Только не сломила
молния всей силы.
Вскоре ожил милый,
ожил наш дубок.

ДЕД, ТЕНОРА, БАСЫ: