Сергий Нилус - Полное собрание сочинений - Том 2

— Жаль мне тебя: ты идешь в мір — с тобой встретятся искушения... Но помни слова мои: не отчаявайся! Еще повторяю тебе: с тобою будут искушения — не отчаявайся!... Сон, когда-то виденный тобой, что ты горел в огне разных цветов, и указывает на эти разного рода искушения. Но искушения породят в тебе ведение, а познание своих немощей обогатит тебя смирением, и ты будешь снисходительнее к другим. Повторяю тебе опять: будут с тобой искушения, но не отчаявайся, и, что бы с тобой ни было, пиши ко мне всегда обо всем, а я, по силе возможности, буду отвечать тебе.

При этих словах Старца, я упал ему в ноги и, обливая их слезами, просил святых молитв его...

— Господь да благословит тебя, Господь да сохранит тебя, Господь да поможет тебе и да изведет Он тебя. Мир тебе. Не скорби: в силах Бог утешить тебя; придет время — будешь и монахом. Тогда вспомнишь слова мои. Уверяю тебя, что будешь ты монахом!

Это были последние слова блаженной памяти великого старца Макария, обращенные ко мне. Простившись с ним и приняв его последнее мне на земле целование, я, успокоенный в духе, пошел в Лебедянь к родителю и в мір предстоящих мне искушений.

Предчувствие меня не обмануло: старца Макария я уже на земле более не видел.

Соедини нас, Господи, во Царствии Твоем!

XXXV.

Оригинально произошла моя встреча с родителем... Как я уже говорил, добрый Иван Андреевич Дивеев дал ему место подвального при пивном заводе. Это была с его стороны тайная милостыня, так как ему хорошо были известны все обстоятельства моей семейной жизни и стремления мои, которым он, как человек в высокой степени религиозный, сочувствовал от всей своей доброй и боголюбивой души. Не ограничившись тем, что он дал отцу место, Дивеев поместил его и всю семью на готовую квартиру с отоплением и освещением. Жилось ему сравнительно хорошо; но уже стал немощен и стар мой родитель, а несостоятельность, в которую он впал в родном городе, где занимал в свое время не последнее место, почти сокрушила последний остаток его старческих сил. Много пришлось перенести ему в Балашове перед выездом в Лебедянь: глухая вражда тайных врагов, которых он там приобрел на общественной службе, благодаря своему правдивому характеру, только ждала его несостоятельности, чтобы вырваться наружу, и много довелось испытать горького бедному отцу, пока не пришел к нему на помощь Дивеев. Так, видно, все ведется на белом свете: пока в богатстве, потуда и в чести; а обеднял — всем опостылел и никому не стал ни мил, ни нужен...

Я не давал знать родителю о своем выходе из монастыря и о возвращении, так что приход мой для него был совершенной неожиданностью. Лет пять или шесть мы с ним не виделись с того дня, как он был у меня с братом Иваном. Из семейных только сестра Екатерина видела меня сравнительно не так давно, когда приезжала уговаривать меня выйти из Лебедянского монастыря, но за эти два года, что она меня не видала, я уже успел сильно перемениться, особенно в послушническом одеянии, которое я носил и в котором возвращался из Площанской пустыни. Я был уверен, что меня даже не узнают, и — не ошибся.

В Лебедяни контора пивного завода, в котором служил родитель, стояла на так называемой Тяпкиной горе, а пивной завод и квартира отца были под этой горой. Надо же было случиться, что, когда я спускался под гору и приближался к отцовской квартире, меня нагнал родитель, возвращавшийся из конторы завода домой. С сумкой за плечами, в весьма убогой одежде, сожженный лучами солнца, запыленный, с посохом странника в руках, я поклонился отцу до земли и спросил его:

— Не знаете ли вы, где бы мне здесь найти Афанасия Родионовича Попова, служащего по питейной части?

Родитель не узнал меня и ответил:

— Тот, кого вы ищете, говорит с вами. Что вам нужно?

— Да у него, — сказал я, — есть сын в монастыре?

— Есть.

— Ну, вот он-то и просил меня убедительно найти вас и передать вам о его житье-бытье.

С великой радостью родитель пригласил меня к себе, и тотчас по приходе велел поставить самовар, и стал меня расспрашивать о сыне. Я крепился и не выдавал себя. В это время сестры подавали нам чай и тоже меня не узнавали. Со слезами на глазах слушали они мой рассказ о брате, нимало не догадываясь, что сам брат с ними говорит. Я едва сам удерживался от слез, особенно при взгляде на младшую сестренку, Поленьку, но не хотел до времени выдавать себя. Тут к нам вошла в комнату женщина, у которой я стоял на квартире, когда был подвальным. Она узнала меня, но не вполне еще уверенная, что это я, вызвала сестру Поленьку в другую комнату и сказала ей:

— Это брат ваш. Уверяю вас, что это он.

Поленька порывистым шепотом позвала сестру Екатерину:

— Сестрица, иди скорей сюда!... Посмотри, ведь — это с папашей-то чай пьет братец наш!...

И та, как взглянула, так и бросилась ко мне, обливаясь радостными слезами... Отец так и ахнул:

— Ах ты вшивый! да как же это я не узнал тебя!...

И пошла тут радость, слезы, восклицания, объятия..... Забыл я тут и жизнь свою монастырскую...