Сергий Нилус - Полное собрание сочинений - Том 2

В это мгновение из камышей вылетела утка... Меня что-то изо всей силы ударило в спину и точно обожгло. Гулко прокатился выстрел, и я тут же упал на землю — почти в беспамятстве... Ко мне подбежал становой — лицо, искаженное испугом, и прерывающимся от волнения голосом спросил:

— Голубчик ты мой, жив ли ты? Прости, Христа ради, — это. я нечаянно... Нечаянный был выстрел...

Оказалось, что становой хотел было выстрелить по взлетевшей утке, но, когда он вздумал вскинуть к плечу ружье, курок преждевременно спустился, и весь заряд крупной утиной дроби угодил мне в спину. А ружье у станового было такое, что этой дробью в сорока саженях пробивало доску... А я шел впереди станового саженях в семи или восьми... Бедный становой весь трясся, бледный от испугу, и только причитывал:

— Ах, ах! голубчик ты мой, я тебя убил! я тебя убил!

Когда прошла первая минута испуганного оцепенения, я попробовал приподняться. Это мне удалось. Кое-как сняли они с меня сюртук. Рубашка была вся смочена кровью, но кровь уже более не текла, и я не чувствовал боли. Боль была мгновенная только при выстреле: меня точно обожгло или укололи в спину острыми вилками, а затем она также мгновенно и прошла. Силы ко мне вернулись, я почувствовал, что опасности нет, встал с земли, и мы пошли пешком к лошадям. Я велел становому ничего не говорить о случившемся, но охоты мы уже более не продолжали — не до охоты уже нам было. Вернулись домой, я сказал о том, что со мною было, только сестре Екатерине со строгим запретом что-либо говорить отцу, а становой послал свою тройку за доктором в имение князя Васильчикова, неподалеку от Доброго.

Рано поутру приехал доктор, осмотрел мою спину и улыбаясь сказал:

— Хорошо же вы охотитесь!... Только вы не беспокойтесь: опасного ничего нет. Вот я вам пришлю примочку, а вы ее приложите к ранам, когда будете ложиться спать, — боль и успокоится...

Но в том-то и дело, что боли у меня никакой не было... Напившись чаю, доктор уехал обратно. На ночь я не воспользовался докторской примочкой, лег спать и уснул самым приятным сном. Вставши поутру, я попросил сестру дать мне другую рубашку, и когда я ее стал менять, то из моей спины дробины посыпались на пол. Изумленный и обрадованный явному чуду, дарованному мне для вразумления моего, я обратился к образу Спасителя, висевшему тут же в комнате, и взмолился Ему:

— Оставь мне, Господи, в теле моем хоть несколько дробинок в память милосердия Твоего ко мне!

И во мне остались три дробинки, которые я храню в своем теле и до сего времени, да видят на мне щедрую и милостивую руку Господню.

После этого вновь возгорелась ревность моя жить по Бозе и в Боге. Опять переменил я образ своей жизни и стал все чаще и чаще задумываться о монашестве. Я вспомнил слово старца Макария, которым он меня предостерегал от отчаяния, и я не давал духу уныния заживаться подолгу в моей душе, но о монастыре мне пока и думать было нечего: за плечами моими был старик отец, уже обремененный и годами, и немощами, сестра-вдова и подросточек, младшая сестричка — все трое беспомощные, у которых только и было надежды, что на меня да на мой заработок. Приходилось поневоле мириться с жизнью в міре, и я смирился в твердом, однако, уповании на то, что рано ли, поздно ли, а изведет меня все-таки Господь на монашеское делание. Тем не менее, радуясь исполнению сыновнего долга, счастливый по службе, любимый начальством в лице благодетеля моего Дивеева, любимый сотоварищами по службе я бывал иногда, по немощи человеческой, близок к самому тяжелому унынию. Спасался только молитвой ко Господу и Пречистой, — и не оставлял меня Господь даже в минуты малодушия моего. А малодушным мне приходилось бывать частенько.

Разыгрывалась раз в конторе лошадь в лотерею. Я взял один билет, и, когда приступили, в моем присутствии, к розыгрышу, я помолился в сердце своем Преблагословенной, чтобы утешила меня Она выигрышем, дав в нем мне знамение в том, что Господь внемлет моей просьбе и я буду иноком. Не лошадь мне была нужна, но унывающая моя душа жаждала утешения. И я был утешен: билеты все вынули, остался один мой, и лошадь таким образом мне и досталась.

Очень меня тогда это и утешило и ободрило.

XXXVIII.

В селе Добром вскоре скончался родитель и был похоронен близ церкви Тихвинской Божией Матери. Отошла с миром ко Господу настрадавшаяся душа его и осиротила всех нас и больше всего, конечно, беспомощных моих сестер, у которых на всем свете родного только и осталось, что моя к ним любовь и мое попечение. О брате Иване давно не было никаких известий, и трудно было рассчитывать на его поддержку и по его молодости, и по положению человека, живущего только на скромное жалованье торгового приказчика. Туманились последние надежды на развязку мою с міром: не обрекать же было моим уходом в монастырь на голодную смерть двух близких и дорогих мне существ. С помощью Божией, мне удалось отдать всю свою душу бедным сестрам и все силы свои посвятить на то, чтобы отереть всякую слезу их сиротства и одиночества.