Сергий Нилус - Полное собрание сочинений - Том 2

Так вот, значит, приехала мать Макария, был, по обычаю, по случаю ее приезда позван к игумену и я. Был тут и казначей. Попили мы чайку, посидели, побеседовали, а затем стали и прощаться. Поднялась мать Макария со своего места, чтобы собираться отъезжать домой, а я держал в руках ее легонькую теплую беличью накидку из рясы блаженной памяти нашего с нею старца, иеросхимонаха Макария. Стоял тут и казначей и вдруг ни с того ни с сего, точно откуда-то сорвался, указывая рукой на меня, крикнул игумену:

— Видишь ли ты этого человека? Попомни мои слова: вот — дай срок — он нас с тобой так попрет из обители, что ты только ахнешь!

К чему и отчего он стал так предсказывать, но игумен от его слов сконфузился даже до краски в лице, а казначей, ни с кем не простившись, вышел из кельи и так хлопнул дверью, что стекла задрожали, а потом, вслед, опять полуотворил дверь и из-за нее опять крикнул:

— Погоди, он тебе послужит — попомни это! Он обоих нас выгонит из обители!

С тем и ушел. Мы с матушкой Макарией улыбнулись, а отец игумен только и нашелся, что сказать:

— Да, вишь, он немножко тово!

Мать Макария не утерпела и высказала отцу игумену все свое негодование на неблагопристойность этой выходки, а также и удивление, как может дойти в монастыре такое неуважение к настоятелю.

Мне же это, увы, было нисколько не удивительно!...

LVII.

Стоял я однажды в своей келье на молитве перед иконой Распятия Спасителя и вдруг увидел, что губы Божественного Страдальца сделались огненными. Я пришел в такой ужас, что изнемог всем существом души моей, но молиться не мог.

Видение это по малом времени исчезло.

В той же моей уединенной келье, сперва секретно, а потом с благословения отца игумена, который временами благоволил ко мне, я выкопал под полом подземелье, как бы могилу, и поставил в него с одной стороны гроб, а с другой — гробовую крышку. Крышку гроба я сделал, еще когда жил в міру, конечно, тайно ото всякого постороннего взгляда.

Подземелье это было любимым местом для моей молитвы, и туда я часто уединялся молиться, становясь между гробом и его крышкой пред большим Распятием нашего Господа.

От юности моей и по настоящее время я имел и имею неодолимый для меня панический страх перед всякого рода гадами — змеями, ящерицами, червями. Где бы я ни был, в саду ли, в поле или в лесу, молился ли я или просто лежал на траве, меня всегда пугал помысл — нет ли здесь какой-нибудь гадины? Я и до сих пор избегаю попасть в густую траву, а для отдыха стараюсь себе выбрать чистенькое местечко.

В могиле моей, под кельей, неоткуда было забраться никакому гаду, и тем не менее я, всякий раз как в нее спускался, испытывал некоторого рода боязнь встретить там какую-нибудь гадину. Но, несмотря на этот страх, любил я могильное безмолвие, где иногда целые ночи и дни проводил без сна или на молитве, или в размышлении о тайне нашего спасения и неисследимой вечности, ожидающей православно-верующую душу, или на грешной своей молитве.

Враг знал мою слабость и здесь не оставил меня в покое.

Молясь однажды в своей келье, я увидел около себя огромную, длинную, толстую змею. Я обомлел от ужаса. Подползла эта змея к дверце, ведущей в мое подземелье, и вдруг, на моих глазах, стала утончаться и, сделавшись тонкой, как пиявка, проползла в дверную щель и скрылась в подземелье.

После этого видения я долго боялся спускаться на молитву к моему гробу.

Немного дней спустя кто-то во время моего сна нагнул столбик из черных крашеных дощечек, на котором у меня были укреплены стенные часы, да нагнул так, что часы остановились.

Прошло после этого некоторое время, и я решился наконец опять спуститься на молитву в свое подземелье. Зажег я свечу, спустился ко гробу, тщательно осмотрел со свечой все закоулки подземелья, и, убедившись, что в нем нет, кроме меня, ни одного живого существа, я спокойно стал молиться. Не успел я преклонить колени, как увидал, что по могиле пробежала большая ящерица, но не такого цвета, какого они обыкновенно бывают, а цвета человеческого тела. На этот раз я не испугался, а, оставив молитву, взял свечу и стал осматривать свое подземелье. Таких ящериц я нашел несколько штук, перебил их и выкинул. На другой день явление это повторилось, на третий — тоже, и, вместо молитвы, мне пришлось заниматься избиением ящериц, которых в подземелье собиралось, всякий раз как я туда спускался, так много, что, пока я их всех переловлю, перебью и повыкидаю, некогда было уже и молиться. Дивился я, откуда было бы им браться, когда и муравью-то и тому неоткуда было пролезть в мою могилу.

Так и пришлось мне на время оставить мое могильное безмолвие.

Спрашивал я садовника монастырского — он был из троекуровских крестьян, — доводилось ли ему в нашем саду встречать ящериц, он с уверенностью мне ответил:

— Никогда! а если бы были, то мог ли бы я, живя безвыходно лето-летское в саду, их не видеть?

Искушение это продолжалось до тех пор, пока я не написал о нем, прося молитв, старцу Амвросию Оптинскому. С этого времени я уже более ящериц не видел.