Сергий Нилус - Полное собрание сочинений - Том 2

Дня через два призвал меня к себе один иеродиакон. Я застал у него в гостях мирянина, и они мне сообщили, что есть слух о похищенном у меня имуществе, и потому советовали подать в суд. Я ответил, что судиться — не монашеское дело, а вот было бы лучше, если бы вор возвратил мне мое имущество, тогда бы я ему уплатил по стоимости за похищенное и поклялся бы никому никогда не открывать его имени. Конечно, надо было удивляться моей наивности, воображавшей, что вор мог бы поверить моим обещаниям, но тогда это вылилось из моего сердца. И остался я при 25-градусных морозах в одном холодном худеньком подрясничке, и никто из братии, начиная с игумена, не догадался мне предложить ничего теплого. Можно себе представить, как проводил я в своей холодной келье зимние морозные ночи, не имея чем прикрыть своего продрогшего тела, пока не обзавелся кое-каким теплым одеянием! Согревала меня молитва Иисусова да земные поклоны, которые и клал я усердно, едва перемогаясь от холода до утрени. И как же бывал я рад тогда услышать к ней благовест! В храме было много теплее, чем в моей келье, и я бежал туда, дрожа весь как в лихорадке.

В мае месяце, в наступившем, стало быть, новом году, после тех рождественских праздников, когда у меня была совершена первая покража, пришел я тоже от ранней Литургии в свою келью и застал у себя полное повторение того, что было на Рождестве: замок был сорван и все, кроме книг и икон, было разворовано до нитки. Было у меня тут подозрение на одного брата, но он не допустил меня до осмотра своей кельи. Я не стал настаивать и спустя некоторое время с одним братом, жившим на гостинице, нашел в саду, в траве, один свой тулупчик да три-четыре грязные рубахи, а все остальное кануло в воду.

Совершив у меня руками подвластных ему людей две кражи, враг диавол вновь стал ополчать против меня отца игумена, и начал он опять преследовать меня. Где тайно, а где явно — угрозами и лаской принялся он восстанавливать против меня ту часть братии, которая была расположена ко мне: опять повторялась, по наговорам казначея, старая история с запрещением бывать у меня кому бы то ни было. Боялись они, видимо, чтобы я не составил против них братской жалобы высшей власти. Дело дошло до того, что стали запирать сад, а если и отпирали, то следом следили и за мной, и за теми, кто входил в сад. Стоило кому-нибудь подойти к моей келье, как точно из земли вырастал игумен и спрашивал:

— О чем собрались толковать? — а затем усаживался около моей кельи и сидел до тех пор, пока или уйдут, или сам скажет:

— Пойдемте-ка! а то велю скоро запирать.

Бывало, на вопрос игумена «куда идешь?» иной брат ответит:

— К отцу Феодосию чаишку напиться...

— Ай у тебя нет? — скажет игумен.

— Есть-то есть, — ответит брат, — да хочется мне с ним побеседовать или там — книг отеческих вместе почитать.

— Ну, — возразит игумен, — зачем к нему ходить? Иди ко мне: ты у меня давно чаю не пил.

И волей-неволей приходилось повиноваться брату. А уж в игуменской келье заводились опять знакомые речи:

— Ведь вы его не знаете: он не только мошенник, а из мошенников-то мошенник... и т. д.

Брат молчал и слушал, а затем со слезами иногда на глазах говорил мне:

— Господи! да за что они вас так ненавидят?.. Терпи, родимый наш, пожалуйста, не скорби!

А причина ненависти была все та же: всякий раз как усиливалась в монастыре, по вине игумена и казначея, распущенность, я шел к игумену и с глазу на глаз, на коленях и со слезами, целуя его руки, умолял его прекратить бесчинство, которое лезло даже в храм, не щадя великой службы Божественной литургии. Про трапезную уже и говорить было нечего: там не только братия, но даже десятилетние мальчики, родственники некоторых иеромонахов, вынуждались пить сивуху квасными стаканами, особенно в день чьих-либо поминок. Но все мои просьбы оставались гласом вопиющим в пустыне. Когда же узнали, что благодетели мои, Лука Алексеевич и его жена, сделали меня своим душеприказчиком по завещанному для нашего монастыря имуществу, то отец игумен стал окончательно гнать меня из монастыря. Сперва принялся он за меня советом, говоря:

— Ты видишь, какая здесь братия, — иди, пожалуйста, от нас в какую-нибудь пустынь да там и спасайся.

Потом заговорил со мною уже в форме приказания, чтобы я непременно подал прошение на перемещение меня в Оптину Пустынь или в иную обитель:

— Я и братия не желаем, чтобы ты жил в нашей обители, — с гневом говорил мне игумен, — ты не способен, а твой характер невыносимо тяжел для нас.

Я знал, что братия тут была ни при чем, а моего удаления хотел только он с казначеем, и потому объявил ему, что я из обители без особой причины не уйду. Вне себя от гнева игумен крикнул мне на это:

— Сказываю тебе: иди куда хочешь — ты здесь не нужен!

Я ушел невзвидев света от горьких слез и, придя в свою келью, по малодушию своему стал просить себе у Господа смерти.