Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

— Этот ерш, господа, называется "Колымское шило", — сказал он. — После него можно трое суток не спать. Очень помогал в Сталинграде…

Той осенью в Париже не стоило объявлять себя русским из России, но никто в кафе не посмел бы сейчас отпустить какую-нибудь реплику…

— Вижу, что это настоящий писатель, — сказал Атсон, принимая чайную чашку с чудовищной смесью. — Человек с понятием… — он смотрел на чашку, не зная, как к ней подступиться.

— Можно из блюдечка, — сжалился над ним Виктор Платонович и показал, как.

— Достало, — сообщил через некоторое время Билл. Он мигом научился употреблять чай с блюдца не хуже купчихи из Зарядья. — Это получше горячего сакэ…

Покончив с "Колымским шилом", стали пить смирновку не мудрствуя. Я поначалу тревожился за Габриэля, но бывший гарсон оказался на диво крепким, поскольку в Иностранном легионе тоже пьют, прямо скажем, не "совиньон".

Через пятнадцать минут Виктор Платонович уже делился с Биллом фронтовыми воспоминаниями и анекдотами. Он в самом деле был очень хорошим писателем, да только не притащился ли за ним "хвост" из советского посольства? "Хвоста" я вычислил сразу, ласково ему улыбнулся и предложил полнешенький шаляпинский стакан.

— С чего бы это, Ник? — сказал Атсон.

— Лицо у него хорошее, — сказал я. — Открытое, честное…

— Хорошее? — сказал Атсон. — Не знаю, не знаю. Случалось видеть и получше.

Я не мог с ним не согласиться. Хотя глупо надеяться свалить русского одним— единственным стаканом водки.

— Запейте "эвианом", — все так же ласково посоветовал я "хвосту" и с дьявольским коварством наполнил исторический стакан спиртом. Спирт весьма кстати был налит в бутылку из-под минералки. "Хвост" повертел стакан, что-то мучительно соображая. "Хвост" явно был любителем. Возможно, тоже литератором.

— А где пуз-зырьки? — неуверенно спросил он.

— Будут, будут пузырьки, — сказал я. — Это же "эвиан". Пузырьки внутри.

Виктор Платонович внимательно следил за моими действиями. "Хвост" запил, поперхнулся и кашлял до тех пор, покуда не сомлел.

— Вот видишь — и пузырьки появились, — сказал я.

— За что вы так его, Ник? — спросил Атсон.

— For the prick and for the balls! — ответил я, снимая дальнейшие вопросы.

— Хорошо сидим, — сказал Виктор Платонович.

Сидели мы действительно хорошо, и я думал, что теперь можно в принципе сидеть так каждый вечер, не обязательно в "Клозери де Лила" и не обязательно в Париже, тешить себя скоропреходящим опьянением и никуда не спешить, потому что спешить нынче некуда…

— Что с вами, Ник? — сказал Атсон. — Что, черт побери, с вами стряслось за эти годы?

— Ничего особенного, — сказал я. — Ничего, о чем стоило бы говорить в этом веселом застолье.

Габриэль тем временем декламировал Виктору Платоновичу свои стихи, а я все равно не смог бы сейчас воспринять ни строчки.

— И все-таки, Ник, — сказал Атсон. — У вас проблемы?

— Удобный английский язык, — сказал я. — Тактичный язык. Понятие "проблемы" может включать в себя и землетрясение, и прыщ на лбу.

— Так все-таки землетрясение или прыщ? — сказал Атсон.

— Землетрясение, — сказал я.

— Понял, — сказал Атсон. — Кто-то хочет вытрясти из вас те рузвельтовские денежки.

— Если бы, — сказал я. — Если бы… Я бы того человека на руках носил.

Всем вокруг было уже не до нас — и так хорошо. Виктор Платонович умело сортировал безденежных сочинителей, иным дозволял присесть ненадолго, иных мановением руки отсылал прочь. И строго следил, чтобы guljaem не переросло в le zapoy, хотя границу между этими понятиями трактовал весьма произвольно.

— И все-таки, — сказал Атсон. — Мы друзья уже почти сорок лет. Кое-что я знаю, о многом догадываюсь. У меня свои источники информации. Не масонские балаболки, нет — серьезные люди. Что-то произошло в России. И ваши танки не для моциона проехались до Праги…

— Не для моциона, — сказал я. — Представьте, Билл, что вы выходите, простите, из тюрьмы…

— Очень хорошо представляю, — сказал Атсон.

— Ну и вот, — сказал я. — Выходите из железных ворот с узелком, и первым делом видите, что вас не ждет автомобиль с надежными ребятами и шампанским.

— Это можно пережить, — сказал Атсон. — Может, ребята и сами загорают в клеточку.

— Слушайте дальше. Вы садитесь в такси и начинаете объезжать старых приятелей. Нигде они не загорают, только ведут себя как-то странно… Не хотят или не могут вспомнить ни ваше совместное дело, ни контрабанду виски, ни матрацы… С вами говорят, как со старым знакомым — но и только.

— Ссучились, — понимающе кивнул Атсон.

— Поначалу вы тоже так думаете, но потом все больше убеждаетесь, что они действительно ничего не помнят и хуже того — ведут совершенно законопослушный и благонравный образ жизни.

— Ну и что? — сказал Атсон. — Моя старая компания и в самом деле остепенилась — кто живой остался, понятное дело. Ник, — оживился он, — да ведь копы запросто могут ославить ни в чем не повинного человека, чтобы свои его сторонились.

Скажут, например, что в тюрьме всех закладывал…

— И долго проживет такой ославленный человек? — сказал я.

— Ну… разбираться будут, — неуверенно сказал Атсон.