Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

Комедианты то и дело ходили за сцену — должно быть, проблеваться. Вместе с программкой зрителям давали гигиенические пакеты. Хорошо, догадался я захватить свою старую фляжку, заделанную под молитвенник. А билеты, между прочим, были по сто двадцать долларов. И публика собралась чистая. Артур Миллер, но уже без Мэрилин, Бартон с Элизабет, Юл Бриннер с… э-э… ну, с дамой какой-то, университетские профессора и прочая сволочь. И вот дают пьесу. Смотрю и чувствую — что-то знакомое. А когда они друг друга по именам звать стали, тут-то до меня и доперло. Это же натуральная "Орестея"! Ну, думаю, не может же такого быть, чтобы Сартр все внагляк передрал! Должен же он от себя хоть что-то выдумать! Девки мои объясняют — вот он мух и выдумал.

Ну, думаю, все. Должно быть, Бог умер, раз такого не видит. Закат Европы… С горя ушел в буфет и напился. К аплодисментам возвращаюсь в зал. Мухи как летали, так и летают. Вонять еще сильнее стало. Дамам плохо, зеленые, но держатся. Автора, кричат, автора. И выходит не Эсхил, как по совести положено, а этот самый Сартр. Посмотрел я на него, и тут же понял: я тоже так могу.

Возьму "Ромео и Джульетту", представлю, что я на матрасах лежу и всю эту историю ребятам рассказываю. Тараканов каких-нибудь подпущу…

— Так это же "Вестсайдская история" получится, — заметил Габриэль.

— Что получится? — упавшим голосом спросил Атсон.

— "Вестсайдская история", — повторил Габриэль. — Натали Вуд, музыка Бернстайна…

— Тогда я не понимаю, кто сидит в Синг-Синге, — сказал Атсон. — Эсхила грабят, Шекспира грабят… Я и говорю — закат Европы. А заодно — и Америки. Надо выпить, ребята, душа горит.

Литературное чутье остановило Атсона не где-нибудь, а возле кафе "Клозери де Лила".

— Плохой писатель Хемингуэй, — сказал гарсон. — Что это за творец, у которого все понятно? Он сказал, она сказала… Он попросил, она отказала… Примитив.

Нобелевку взять не побрезговал. А вот Сартр со своим экзистенциализмом взял и железно облажал Нобелевский комитет…

В кафе мы вошли с важностью и степенностью артиллерийского снаряда на излете. Габриэль все объяснил своим коллегам, и нас "с великим бережением" усадили за любимый столик нелюбимого гарсоном Хемингуэя. Именно здесь, по его собственной легенде, был написан рассказ "У нас в Мичигане" и начало "Фиесты". По стенам висели автографы и наброски великих.

Нам подали большую менажницу с холодными закусками, по большой порции палтуса в кляре и огромный графин белого вина.

— Здешний уксус мне надоел, — сказал Атсон. — И никогда на столах нет кетчупа.

— И тертой редьки нет, что характерно, — сказал я.

Гарсон ничего не говорил и только шевелил челюстями, словно и не толокся целый день возле кухни. Хотя ничего удивительного…

Я помахал рукой официанту.

— Принесите нам водки, смирновской, со льда. И пива, темного, густого, чешского.

Глаза официанта на мгновение увеличились, но он вышколенно кивнул и бросился выполнять заказ. Психов это кафе на своем веку повидало больше, чем Канатчикова дача.

Секунд через шесть он вернулся, неся три рюмки и три бутылочки.

— Вы меня плохо поняли, друг мой, — сказал я. — Когда говорят "смирновской со льда", разумеют целую бутылку, лучше литровую. Запотевшую, со слезой.

— О-ла-ла! — обрадовался официант и добавил по-русски: — Le zapoy!

— О нет, — сказал я. — Это еще не zapoy. Это пока еще называется guljaem!

— Guljaem! — с еще большим восторгом воскликнул официант и пропал.

Возвращался он, танцуя. Исполинская бутыль "столового вина № 21", действительно запотевшая, была оборудована хитроумным гидравлическим устройством, позволяющим наполнять рюмки, не тревожа всего вместилища. На нас начали оглядываться.

— Галлон, — с тихим благоговением сказал Атсон. — Как давно я не видел живого галлона!

На лице Габриэля отразился экзистенциальный ужас. Должно быть, он понял в эту секунду, что выбор им уже сделан, и выбор этот роковой.

— Бесподобно, друг мой! — воскликнул я. — А теперь — не найдется ли в вашем гостеприимном заведении хотя бы один стакан с семнадцатью гранями?

Официант выронил поднос, но успел его подхватить.

— Да, месье. Один должен быть. Но это не простой стакан. Когда месье Шаляпин демонстрировал мощь своего голоса, именно этот стакан из дюжины выдержал.

Только не разбейте его.

Стакан принесли в серебрянном подстаканнике. Я осторожно извлек священный сосуд из оправы и водрузил его на середину стола.

— Друзья мои! — я встал. — Все знают, что беспричинное пьянство неизменно ведет к распаду семьи, частной собственности и государства. Но мало кто знает, какой знаменательный день сегодня не отмечает человечество. Двести лет назад в этот день великий русский ученый Михайла Васильевич Ломоносов продемонстрировал графу Шувалову первое изделие стеклолитейной мастерской — вот точно такой же русский граненый стакан. Граф Шувалов взял в руки теплый стакан, прижал его к груди и произнес исторические слова: "Сосудом сим слава Росии прирастать будет!" Прошу выпить за славу Росии!

Мы встали и выпили — еще из тех первопринесенных маленьких рюмочек.