Серое братство

— Иди, покажи ему место. Пусть там проявит свою прыть! А кто займет его место в десятке?

— Его друг, — Хлыст даже не задумался над ответом. — Сдается мне, этот парень будет похитрее Мастера.

— Да кто они такие? — поморщился тысячник. — Откуда их Аршак выкопал?

— Они — члены тайной секты, — убежденно произнес Хлыст. — Да нам что с того? Умеют драться — и это главное. Опытные бойцы никогда лишними не бывают.

Уже немного понимавший местный язык, я порадовался такому обстоятельству. Теперь не было необходимости скрывать свои способности, чтобы не попасть на допрос под сухие крепкие палки телохранителей Басаги. Нас вполне могли принять за шпионов враждующей стороны. А со шпионами разговор во все времена короток.

— Твое место в отдельной палате, пятидесятник, — сказал в спину уходящему Мастеру Хлыст.

— Я буду там, где пожелаю быть, господин сотник, — поклонился Мастер командирам, — и буду делать то, что посчитаю нужным. А первым делом я считаю, что армия проиграет войну, если вы будете относиться к своим солдатам как к быдлу. Доверьте всех бихуров мне, и через месяц у вас будет боеспособный отряд.

— Не хватало слушать из твоих поганых уст такую похвальбу своим способностям, — Хлыст со злостью сжал рукоять ножа. — Твое слово я запомнил. Учи бихуров своей полусотни, а я посмотрю, как они поведут себя на поле боя. Если они побегут от врага — можешь сразу вспороть себе живот.

— Договорились, — Мастер улыбнулся, простенько так. Я посочувствовал Хлысту.

Оставшись наедине, не доходя до костров, я тихим шепотом спросил Мастера:

— Ты с ума сошел? Кто за короткое время сделает из крестьян армию?

— Я, — ничуть не удивился Мастер, глядя на меня. — И ты мне поможешь в этом. Ведь так? Не откажешься, надеюсь, если хочешь увидеть свою красотку.

Нет, иногда Мастер становится невыносим. Хочется избить его, сладострастно сбивая кулаки в кровь. До чего живуч в нем огонек тщеславия и заносчивости! Чего в Мастере больше: хитрости и храбрости, или плохо скрываемой злости на всех живущих на земле? Думать о чужих страстях мне совершенно не хотелось. Я устроился возле сопящего Черепа и быстро уснул, зная, что ночь, наступившая столь стремительно, словно солнце дернули за веревку, и оно упало за горизонт, так же неожиданно быстро закончится. Я до сих пор не могу привыкнуть к таким резким переходам. Перед глазами стоят долгие розовые закаты, обливающие своим светом лесистые пики Андальских гор. Сколько же я не был в родных местах? Резанула острой болью по живому мысль: а есть ли это место? После всех событий, произошедших со мной, я окончательно запутался в хитросплетениях жизни. Дом мне вроде бы обещали, но в Оламе. А родная Андалия тянет, сил нет. Без семьи, которую олицетворяла Брюнхильда, я уже не мог считать Андалию своим домом. Так что же получается, Гай Вадигор? Совсем плохо получается. Только бы Лацию увидеть, обнять, уткнуться ей в грудь, уронить скупую мужскую слезу — и снова в путь. В путь? Вот твой дом, парень! Дорога и оружие — привычное, как биение сердца, состояние. Мои вечные спутники жизни.

Сквозь веки я глядел на яркие россыпи звезд, пока сон не сморил меня. Лишь во сне я освобождался от всех пут, связывавших меня в реальном мире, и попадал в страну грез, где жила темноволосая, с гибким станом девушка, по воле небес ставшая королевой. Неплохая награда для человека, чья жизнь — война.

4

Я прощаю тебе мимолетный каприз.
Красоту изломанных линий
Губ, презрительно сжатых, и блеск…

Поэт с облегчением откинулся спиной к шершавому стволу дерева, вытянул ноги к жаркому пламени костра. Пальцы, давно не державшие графитовое стило, онемели от забытых навыков. Строчки лежали кривыми стежками на желто-бурой бумаге, словно пьяные, растянувшись на долгом пути домой. Треснул сучок — на поляну вышел Шип с котелком воды. Он повесил его над костром и прилег рядом с Поэтом.

— Пишешь? — спросил он, что первое пришло на ум.

— За это время накопилось много мыслей, которые мешают спать, — Поэт положил стило и бумагу в походный мешок, — а я не люблю держать их в голове. Давно не писал. Рука устала.

— И кому нужны твои мысли?

— Кому-нибудь захочется прочитать мои сочинения, а, прочитав — воскликнуть: «А ведь недурен этот сочинитель!» — Поэт улыбнулся. — Да и неважно, будут читать или нет. Не до прекрасного сейчас людям. Война уничтожает в человеке все самое лучшее, доброе. А озверевший от крови и сопутствующих войне несчастий простолюдин вряд ли захочет когда-нибудь внимательно послушать поэзию.

— Крестьянин безграмотен, — заметил Шип. — Твои стихи — метание бисера перед свиньями. В лучшем случае книги по поэзии займут подобающее им место в библиотеках правящих Домов.

— Н-да, ты прав, пожалуй. Где Ноздря? — решил сменить тему разговора Поэт.

— Караулит тропу. У меня есть время на пару храпков, чтобы потом сменить его.