Серпантин

Он вышел на улицу, перешел дорогу, свернул во дворы. Голова почти не соображала,

единственное что ему сейчас требовалось — это спокойное безопасное место.

Почему-то ноги сами занесли его в ближайший подъезд. Не обращая внимания на

запах кошачьей мочи и грязь, Эльдар плюхнулся на ступеньку и поднес телефон к

лицу. Монитор светился, но все равно Расулов едва мог разобрать буквы — в глазах

все плыло. Телефон Алешки был забит в память, но Эльдар понял, что не сможет его

найти, он почти не видел экрана, поэтому начал набирать сам. С третьего раза

вроде получилось. Во всяком случае в трубке раздались длинные гудки…

Георгий

Дорога скручивалась тугим серпантином под колесами его автомобиля и все ниже и

ниже спускалась в долину. В народе дорогу эту так и называли — Серпантин. С тех

пор как между Корнаутом и Горным проложили новую трассу, Серпантин, всегда

пользовавшийся дурной славой у автомобилистов, совсем забросили. Разве что

пьяные авантюристы или заблудившиеся искатели приключений съезжали иногда на

опасный спуск в надежде сократить путь. Но в конечном результате времени уходило

больше, да и риск каждую минуту соскочить вниз и расплющиться вместе с машиной в

одну железно-органическую лепешку ничуть не оправдывал затраченных усилий и

нервов.

Георгий не был пьяным авантюристом, и уж тем более не был заблудившимся

искателем приключений. И все-таки руки его сами повернули в нужном месте

удобного безопасного шоссе и через минуту 'Ауди' уже прокладывала свой путь по

бесконечным головокружительным виткам спирали. Когда-то давно Георгий услышал

фразу, которая почему-то очень прочно засела в его голове. Кто-то из его

знакомых сказал, что жизнь человека катиться по спирали, завершая на каждом

новом витке то, что осталось незаконченным на предыдущем. Много раз в своей

недлинной еще жизни Герка имел случаи убедиться в верности этого высказывания,

но то что происходило с ним сейчас, было самым точным подтверждением. И этот

серпантин у него под колесами, который больше напоминал свернувшуюся дремлющую

змею, казался ему его же собственной жизнью, спиралью, по которой нужно снова

пройти, виток за витком. И убедиться, что все что он собирался выполнить — это

всего лишь завершение, одна небольшая точка — и все. Ничего лишнего. Только

настоящая, живая опасность, риск — вот, что может раскрыть по-настоящему глаза и

заставить увидеть вещи в их истинном свете. Серпантин был опасностью. И еще он

был живой опасностью. Потому что был змеей. А вовсе не дурацкой заброшенной

дорогой. Слишком много жизней он успел сожрать, чтобы оставаться просто дорогой.

Голодный и одинокий, он раскрывал свою змеиную пасть, готовясь проглотить свою

новую жертву. И это делало горячей кровь. Это помогало думать.

Георгия не сильно волновала моральная сторона дела, по крайней мере, ему

казалось, что это так. Он давно понял, что мораль — вещь не менее относительная,

чем все остальное. Она могла легко меняться в зависимости от того, под каким

углом на нее смотреть. Своя мораль была у его отца, своя у Евы, своя у него

самого… Это не могло оправдать в его глазах поступок отца, такое было

невозможно. Потому что сейчас мораль отца интересовала Георгия так же, как

восемнадцать лет назад того интересовала мораль Евы. И то, что он, Герка,

собирался сделать, казалось ему правильным и справедливым. Он знал, что истиной

является лишь то, что он сочтет нужным. И никто не даст лучшего совета, чем

собственное сердце. Или может есть кто-то еще? Более мудрый? Тогда кто?.. Бог?..

Но тот бог, о котором кричали на каждом углу был богом евреев — и только. Может

им он и мог дать совет. А своих богов Георгий не знал. Своих богов славяне

давным-давно похоронили, дав себе тем самым право самим решать где пролегает

грань между добром и злом. Та бездонная пропасть, между краями которой всего

один шаг. А может пропасти и не было вовсе, как не было и самих этих крайностей…

И не стоит терзаться, ища оправдания каждому своему поступку..

Он был уверен в том что прав, его не мучили сомнения, он знал с самого начала

что нужно сделать и был уверен, что сможет. Но все-таки на какую-то секунду…

Вчера, обложившись горой книг по криминалистике и просидев над ними почти сутки,

он дочитался до того, что ему начало казаться, что он сам и есть обобщенный

образ всех тех убийц, монстров, которые глазели на него сквозь типографские

строчки. И тогда, именно в ту секунду когда его охватило это странное ощущение,

что-то в нем воспротивилось, восстало против самой идеи соединиться с толпой

этих безобразных ублюдков. Он понимал, что должен подавить этот протест в себе,

что ему ПРИДЕТСЯ подавить его, но сопротивление было настолько сильным и

болезненным, что боль эта вдруг трансформировалась в мучительный беззвучный

вопль. И тогда он впервые в своей жизни обратился к богу. К какому-нибудь,

любому богу, который мог его услышать. К тому, кто смотрит сверху на эту

безумную шахматную доску и может быть тихо посмеивается над глупыми блуждающими

в темноте пешками, королями, ферзями… И Георгий взывал к нему, кем бы он ни был.