Съешьте сердце кита

Пробовала устроиться на работу — не могла подобрать дела по себе. Как-то ничто не увлекло. Разные курсы, вроде кройки и шитья, тоже бросала — от этого шитья можно сутулой стать.

Хотела выучиться на шофера такси, ей нравилось быть шофером, это все же не кройка и шитье. Работа мужская и вроде чистая, девчонки позавидовали бы. Но эти правила уличного движения… этот двигатель… В общем она не стала шофером такси.

Мне было жаль ее и досадно за нее. Я не мог избавиться от ощущения, что за всей этой ее бравадой и наивным цинизмом — обнаженные нервы, нагая тоска по чему-то, что могло сбыться, но не сбылось.

А на что же она рассчитывала? Что должно было сбыться? И от кого это могло зависеть? Только от нее, пожалуй…

Да. Только от нее. И немножко от мамы. И немножко от папы. И немножко от всех, кто ее до сих пор окружал, от всех скопом или порознь.

Но если можно довольно легко установить вину папы и мамы, то в чем виноват перед ней я — человек в ее жизни случайный, мимолетный, как дождинка, скользнувшая по лицу?

А вину свою я знал. Она заключалась в том главным образом, что я не находил такого убедительного поступка, такого всесильного слова, которое помогло бы открыть ее душевные тайники, открыть и пересмотреть их: все лежалое выбросить, все затхлое проветрить. Я не мог, не умел доказать ей, что, если всмотреться, мир так же многокрасочен, как и радуга, только его краски нужно уметь видеть, в мире они рассеяны, тогда как в маленькой радуге дана их концентрация, пучок, фокус. Жизнь может быть такой же многоцветной, как радуга, но она может поблекнуть, съежиться и стать такой же унылой, как промозглый осенний денек. Если идти по ней в грязной обуви…

— Нужно работать, Жанна, — сказал я вместо всего этого. — Нужно, чтобы работа стада потребностью, иначе ни черта у тебя не выйдет. Чтобы она, понимаешь, стала удовольствием…

— Это, наверно, при коммунизме она будет удовольствием, да и то я пока сомневаюсь.

— Моя работа для меня и сейчас удовольствие, — резко ответил я.

— А какая ваша работа? Вы новый воспитатель? Или же лектор из района?..

— Я геолог.

— А-а… Не воспитатель, значит… Ну, может, у геологов другое.

Не имело смысла с ней больше спорить.

Я только взглянул ей в глаза напоследок.

Глаза у Жанны были подрисованы по-модному враскос, над ними испуганно трепетали тяжелые крашеные ресницы. («Уж полночь близится, а Германа все нет»…) В глазах набухал слезою испуг. Из-за «Германа»?.. Из-за чего?..

Уже на улице я невольно обернулся: белый флаг полотенца со скомканными драконами рвался на ветру из форточки, как вопль о пощаде.

НА КРАЙ СВЕТА

Девушки выбежали на дорогу, основательно навьюченные авоськами с хлебом, консервированными баклажанами, сайрой, и, уж конечно, в пакетах у Сони покоилось до поры до времени изобилие сластей.

Я даже оторопел.

— Вы так отоварились, будто и впрямь собрались на край света!

— Мы любим поесть, — без обиняков заявила Муза.

Поход на мыс, именуемый Краем Света, затевался уже давно, хотя только сегодня после ряда перемещений по сменам девушки смогли собраться все вместе: Соня, Муза, Вика и длинноногая Динка.

Я не видел Дины еще с той первой встречи, когда она спрашивала у меня, не увлекаюсь ли я «рыжими лисами». Сегодня она хохотала громче всех, дурашливо подпрыгивала, бежала с кем-то наперегонки, обследовала каждый ручей — есть ли в нем форель, бесстрашно лезла в колючие малинники — есть ли еще ягоды…

Динка оказалась особой суматошной, непоседливой — словом, егозой и попрыгуньей.

Муза выразилась коротко и точно, как это она обычно умела:

— У нее экстерьер хорошей гончей. — Она что-то вспомнила, усмехнулась. — В прошлом году нас послали на уборку картошки в колхоз, там грязища такая, ну и Динка так увязла своими длинными ногами, что еле три мужика ее вытащили. Чуть было за тягачом не послали…

До Края Света через весь остров предстояло пройти километров восемь, поэтому девушки шли налегке, в одних купальниках, радуясь возможности хоть немного загореть и порезвиться.

Я все еще наблюдал за Динкой. Тело у нее было поджарое, сухое — для бега и прыжков. В сущности, и такие маленькие груди годились именно для бега — именно такие груди с шелковистым треском рвут всегда финишные ленточки.

Край Света увидели еще издали с возвышенности. Даль океана взблеснула цельновыпуклой линзой и заискрилась бликами. Над рифами вставали, истончаясь до прозрачности стекла, громадные валы. С размаху одолев невидимое препятствие, они рушились, растревоженно бурля пенной сутолочью. Сверкали брызги. И все это пронизывал свет почти нестерпимый, хотя, казалось бы, и неяркий.

Распахнув руки, Муза проговорила:

— Тишина такая, что хочется замереть и раствориться в ней.

— Нельзя, — отсоветовала Вика, и стекла ее очков строго блеснули. — Страна лишится первосортной укладчицы сайры. И это только на данном этапе. А в будущем — видного метеоролога… Нельзя поддаваться размагничивающим эмоциям.

За полчаса сбежали вниз, к воде, расположились на берегу кто где смог.