Сесиль. Амори. Фернанда

Примирение состоялось, и обе девушки пошли на бал, держась за руки: Мадлен, очень бледная, еще более изменившаяся, Антуанетта, уже оживленная и радостная.

XVII

Сначала все шло хорошо.

Мадлен, несмотря на свою подавленность и бледность, была так красива и изящна, что оставалась королевой праздника. Только Антуанетта, полная живости, блеска и здоровья, могла с ней сравниться.

Впрочем, при первых же звуках музыки Мадлен испытала притягательную силу, исходящую от зажигательной игры умело руководимого оркестра. Ее лицо разрумянилось, появилась улыбка, и силы, что она десять минут тому назад напрасно искала в себе, казалось, возродились как бы по волшебству.

Затем нечто еще больше оживило сердце Мадлен, наполнило ее несказанной радостью. Каждому входившему хоть сколько-нибудь значительному лицу г-н д’Авриньи представлял Амори как своего зятя, и все, кому объявляли эту новость, бросали взгляды на Мадлен и Амори, и, казалось, эти взгляды говорили, как будет счастлив тот, кто станет супругом такой прелестной девушки.

Амори же сдержал слово, данное Мадлен: с большими перерывами он танцевал два или три контрданса с двумя или тремя дамами, ибо совсем никого не приглашать было бы неучтиво.

Но во время перерывов он постоянно возвращался к Мадлен; она очень тихо его благодарила легким пожатием руки, а вид ее говорил ему, как она счастлива.

Время от времени Антуанетта тоже подходила к своей кузине, как вассалка, оказывающая почести королеве, справляясь о ее здоровье и смеясь с нею над людьми с неуклюжими манерами, которые на самых изысканных балах словно нарочно появляются, чтобы предоставить танцорам, не знающим, о чем говорить, тему для беседы.

Один раз, когда Антуанетта подошла к своей кузине, Амори, стоявший рядом с Мадлен, сказал своей невесте:

— И теперь, моя великодушная красавица, чтобы полностью искупить вину, не должен ли я потанцевать с Антуанеттой?

— С Антуанеттой? Ну, конечно, — согласилась Мадлен, — я об этом не подумала, и вы правы, она сердится на меня.

— Как! Она на вас сердится!

— Конечно, она скажет, что это я помешала вам ее пригласить.

— Ах, что за мысль! — воскликнул Амори. — И как вы могли подумать, что подобная глупость пришла в голову вашей кузине?

— Да, вы правы, — согласилась Мадлен, стараясь изо всех сил засмеяться, — да, это было бы нелепо с ее стороны, но, как бы то ни было, вы прекрасно сделали, решив ее пригласить. Идите, не теряйте времени, вы видите, как ее окружили.

Амори, не уловив в ее голосе легкого оттенка горечи, сопровождавшей эти слова, понял ее буквально и не замедлил войти в окружение Антуанетты, затем после довольно долгих переговоров с ней он вернулся к Мадлен, не спускавшей с него глаз ни на миг.

— Ну, — спросила Мадлен с самым простодушным видом, который она сумела принять, — на какой контрданс?

— Однако, — ответил Амори, — если ты королева бала, то Антуанетта — вице-королева, и, кажется, я прибыл слишком поздно: танцоры толпятся около нее, и ее блокнот так перегружен, что туда нельзя внести еще одного.

— Вы не будете танцевать вместе? — оживилась Мадлен.

— Может быть, по особой милости и так как я пришел от твоего имени; я думаю, она собирается обмануть одного из своих обожателей, моего друга Филиппа, и назначила мне пятый номер.

— Пятый номер? — переспросила Мадлен.

Она сосчитала и сказала:

— Это вальс.

— Возможно, — безразлично ответил Амори.

С этой минуты Мадлен была рассеянна, озабочена; на все, что ей говорил Амори, она едва отвечала: она следила за Антуанеттой, а та от шума, света, движения пришла в свое обычное радостное состояние — живая, смеющаяся, окруженная поклонниками, грациозная и легкая, как сильфида, она, казалось, излучала бодрость и веселье.

Филипп холодно смотрел на Амори.

Оскорбленное достоинство заставляло его принять решение не ехать на бал, но тогда на следующий день он не смог бы хвастливо сказать:

"Я был на большом балу, который господин д’Авриньи дал в честь замужества своей дочери; он удался".

И он решил пойти; однако после того, что произошло до этого, он почувствовал себя обязанным быть приветливым по отношению к Антуанетте и холодным по отношению к Мадлен.

К несчастью, поскольку Амори сохранил его тайну, ни та ни другая из девушек не знали о его разочаровании, и его сдержанность не была замечена, как и его учтивость.

Тем временем г-н д’Авриньи наблюдал издалека за своей дочерью. В перерыве между контрдансами он подошел к ней.

— Ты должна идти к себе в комнату, — посоветовал он Мадлен, — тебе нехорошо.

— Наоборот, очень хорошо, отец, я вас уверяю, — сказала Мадлен взволнованным голосом и с рассеянной улыбкой, — впрочем, бал меня чрезвычайно развлекает, и я хочу остаться.

— Мадлен!

— Отец, не требуйте, чтобы я его покинула, прошу вас, вы ошибаетесь, если думаете, что мне плохо — я никогда не чувствовала себя лучше, чем теперь.

И действительно, Мадлен, несмотря на нервное напряжение, была прелестна, и все вокруг желали ей это сказать.