Сесиль. Стина (сборник)

– Я это ненавижу, – повторил тайный советник, отвешивая поклон госпоже Снаттерлёв. – Более того, я это презираю. Мы не тот народ, чья природа и история может терпеть какого-то далай-ламу. И все-таки он у нас имеется. У нас имеется далай-лама, чьи деяния, чтобы не сказать порождения, внушают нам восторженное поклонение. Говоря начистоту, мы погрязли в безграничном фетишизме и идолопоклонстве. И всего охотнее мы приносим в жертву фетишу свободу мнения. Хотя среди нас, людей старшего поколения, нет никого, кто бы вместе с Гервегом не мечтал о «размахе крыльев души свободной»[141]. Как прекрасно это звучит! Ну, и где же размах наших крыльев? Есть у нас свободная душа? Нет, и еще раз нет. Мы дальше от нашей мечты, чем когда бы то ни было. То, что мы имеем, называется всевластием. Но это не всевластие государства, оно было бы не только приемлемым, но похвальным и единственно правильным, нет, мы имеем всевластие одного единственного лица. Я не называю имени. Но отдадим себе отчет: во всем наблюдаются крайности, во всех направлениях перегибы, а сколько злоупотреблений властью, сколько ложных шагов. Тот, кто десятилетиями прямо или косвенно сталкивался с такими вещами, видит, куда мы идем, и сердце его кровоточит при виде этой системы торгашества и мелочного подхода к великим вопросам. А в чем причина, где корень зла? С чего все началось? Все началось с того, что Арнима, пренебрегая его мудрыми словами, заклеймили именем государственного изменника, просто потому, что не хватило одного письма и одного плетеного стула. Но не в письме дело, и не в плетеном стуле[142]. Просто ему не хватило верноподданства. Арним имел мужество высказать свое мнение, вот и все его преступление. Но если дошло до того, господа, что любое свободное мнение в земле Пруссия считается государственной изменой, то все мы вместе и каждый в отдельности – государственные изменники. Просто чудо, что Фальк отделался синяком под глазом, а ведь он – единственный, кто видит бедственное положение страны. Единственный, кто мог спасти Пруссию. Мы не идем в Каноссу! О нет, не идем, но мы бежим, мчимся туда, чтобы, в угоду произвольной и постоянно меняющейся повестке дня, вручить нашему смертельному врагу великий вопрос о жизни и смерти государства. И это вопрос нашей протестантской свободы, свободы мыслящих людей!

Баронесса пришла в такой восторг от этого спича, что послала оратору воздушный поцелуй.

– Ваше здоровье, господин тайный советник! За ваше здоровье и за свободу мыслящих людей!

Некоторые из гостей, сидевшие рядом, поддержали ее, и тост, вероятно, подхватили бы все, но тут довольно бесцеремонно потребовал внимания старый генерал. Начало его речи потонуло в общем шуме, однако ж он скорее раздраженно, чем смущенно воспользовался всей силой своих голосовых связок и не успокоился, пока не добился тишины.

– Вы тут, любезный мой Хедемайер, рассуждали о свободе мыслящих людей. Что ж, дело ваше. Но не будем придавать ей такого уж большого значения. Мы здесь среди своих, я надеюсь (тут он бросил испытующий взгляд на Гордона), что среди своих. Так что признаемся между нами, что протестантская свобода мыслящих людей – всего лишь фигура речи.

– Позвольте… – возразил было Хедемайер.

– Прошу меня не перебивать, – высокомерно оборвал его старый генерал. – Вы высказались, теперь говорю я. Ваш занюханный Фальк, я намеренно называю его вашим, без сомнения, хотел как лучше. Но pourquoi tant de bruit pour une omlette[143]…

Все расхохотались, потому что как раз этот момент генералу предложили блюдо с овощами и щедрым гарниром из ломтиков омлета.

Генерал, обычно весьма чувствительный к подобным инцидентам, на этот раз воспринял оживление сотрапезников с юмором. Он с торжествующим видом поднял вверх ломтик омлета.