Сессия: Дневник преподавателя-взяточника

Иванов говорит спокойно и уверенно, и по его спокойному тону, а главное – отсутствию каких бы то ни было невербальных признаков лжи я понимаю, что врал мне совсем другой человек. А Иванов, как, собственно, и следовало ожидать, говорит правду. Про его якобы просьбу насчет коллективной петиции от кафедры теперь можно даже и не спрашивать.

– А Бочков мне говорил, что на ректора выходят от гендиректора «Проммаша» и требуют меня убрать. Что ему предлагают завалить вас служебками, что я не проводил занятия, и уволить по статье за нарушение дисциплины…

– Ну-у, я не знаю, – недоуменно протягивает Никитич. – Может, сейчас ситуация изменилась, я не в курсе.

«Всё ясно. Теперь пора действовать…»

– Но ведь это из-за Бочкова всё случилось. Это же из-за него я был вынужден поставить такую планку. Я – каюсь – грешный человек. Но у меня всего было вот столько – я показываю большим и указательным пальцами воображаемую худенькую пачку, – а не столько!

Я увеличиваю расстояние между пальцами в несколько раз, на ходу пытаясь уловить реакцию Иванова. Не без удовольствия отмечаю, что шариковая ручка едва не выпадает у него из пятерни.

– Он и Трофимов пришли вместо меня принимать экзамен. Но они должны были прийти на него изначально! Бочков должен был создать перед кафедрой видимость того, что всё в порядке, а Трофимов – поставить вторые подписи в ведомости. Такой был уговор…

Иванов продолжает оторопело сидеть на кресле и смотреть расфокусированным взглядом куда-то чуть выше моей переносицы. Впрочем, иной реакции от него трудно было ожидать. Я закрепляю успех своего чистосердечного признания:

– А знаете, для чего он все это делает – меня на улицу выталкивает? Он хочет участвовать в выборах ректора, и ему нужно мое увольнение как пропагандистский трюк. Что он вроде как чистит кафедру от известных взяточников и тому подобное. На самом деле всё, что он хочет – это получить ректорский пост.

«И потом в качестве бонуса заставить меня отдать хоть сто штук, хоть миллион под угрозой пересмотра всех моих оценок и статьи в газету, как в случае с Дулкановой», – добавляю я про себя.

– Хочет всё-таки, да? – как-то растерянно произносит мой визави. Чувствуется, что эту мысль он слышит не в первый раз, но серьезного значения ей никогда не придавал.

– Да он для этого и пришел! Ему кафедра нужна только как стартовая площадка.

Иванов издает утвердительное междометие с сосредоточенным видом, на этот раз уткнувшись взглядом в стол и барабаня по нему пальцами.

– Вы мне сможете помочь, Василий Никитич? Я прошу дать мне возможность доработать по контракту еще один год. Самое меньшее – семестр, чтобы я успел подыскать что-нибудь взамен.

– На сто процентов не уверен, но попробуем. – Он поднимает на меня глаза, в которых читается решительность и стремление действовать. Прекрасно!

– Хорошо – спасибо вам огромное! За то, что выслушали и поняли!

– Угу… Не за что! – Иванов встает с кресла, засовывает руки в карманы и начинает прохаживаться вдоль стола. Я поднимаюсь вслед за ним, протягиваю ему ладонь, но с удивлением замечаю, что он не торопится ее пожать, и только вид моей застывшей в воздухе пятерни заставляет его прервать эту не слишком красивую паузу. В моих отношениях с Ивановым такого раньше никогда не происходило, но, как ни странно, в данную минуту мне не так чтобы жутко обидно это видеть. Точнее, я на него вообще не обижаюсь. В конце концов, с вероятностью девяносто девять и девять он считает меня гнусным стукачом, который надеялся вырваться в ферзи, но вынужден спасать свою шкуру, прося защиты у тех, кого через несколько месяцев должны были сместить. А такие перебежчики, наверное, действительно заслуживают презрения.

Тем не менее я выхожу из его кабинета с ощущением, будто гора свалилась с моих плеч, хотя, казалось бы, чувствовать себя таким образом нет никаких оснований. Как раз наоборот: бизнес необратимо разрушен, я без пяти минут лишился работы и в довершение всего нажил себе едва ли не первого в жизни действительно опасного врага – опасного без всяких оговорок. И несмотря на всё это я искренне рад, что минутами раньше излил перед столь благосклонным ко мне начальством душу. Я чувствую, что от этого что-то изменилось. И изменилось к лучшему.

ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ: 30 ИЮНЯ 2009 ГОДА, ВТОРНИК

Утро начинается с допсессии у юристов. В понурые лица Лащинской и Яузовой я даже смотреть не могу: они смущают меня гораздо больше, чем я мог бы себе представить еще пару дней назад. В аудитории «213» сидят Ягирова с Кизаншиным и принимают госэкзамен у остатков группы вечерников, которые по разным причинам не смогли сдать его вовремя: кто-то отсутствовал по болезни, кто-то с первого раза провалился и сейчас пытается нагнать свое ускользающее счастье в виде вовремя полученной корки о высшем образовании.