Сестра

Бабушка ритмично поглаживает мою ладонь большим пальцем, и я безрезультатно борюсь с наваливающимся сном.

Я то проваливаюсь в сон, то выхожу из него, меня преследуют тревожные видения о вихрящихся языках пламени и змеящемся дыме. Бабушка подсовывает мне под подушку мешочек с лавандой, но как бы глубоко я ни вдыхала, чувствую лишь запах сажи. При мне постоянно кто-нибудь находится. Рядом с моей больничной кроватью стоит кресло, и всякий раз, как я просыпаюсь, в поту и панике, со мной всегда кто-то сидит: дедушка и бабушка, мама, Лин. Мысленно я вновь и вновь навещаю свой коттедж. Я помню, как зажигала свечи, но не помню, как их гасила. Мои мысли кружат, как торнадо, норовящий умчать меня в Канзас. Ах, если бы я могла три раза щелкнуть каблуками и оказаться дома. Я ли виновата в том, что произошло? Неужели я всегда виновата?

Трубки вынимаются, и я извергаю в картонный тазик желчь с примесью крови. Мой желудок болезненно чувствителен. Большое облегчение стянуть с себя кусачую больничную рубашку и принять душ, стоя на плиточном полу, некогда белом, но с уже посеревшей затиркой. Я осторожно дотрагиваюсь до фиолетовых синяков на животе и груди, и слезы льются потоком, когда я задаюсь вопросом, что бы случилось, если бы пожарная команда не приехала тогда, когда приехала, если бы пожарные не перенесли меня в безопасное место, когда я без сознания свалилась на пол спальни. Я встряхиваю принесенную бабушкой чистую ночную рубашку и подношу ее к носу, проверяю свое обоняние. Чувствую запах кондиционера для белья «Комфорт». Бабушка меньше меня, ночная рубашка, которая ей доходит до пят, едва прикрывает мне колени, давит на ребра. Я не знаю, все ли мои вещи сгорели, и мне слишком страшно спрашивать.

Позаимствованные розовые шлепанцы соскальзывают с ног, пока я шаркаю обратно в палату, и, оказавшись там, чувствую себя так, будто пробежала марафон. Я так и ожидаю, что кто-то подбежит ко мне и завернет в спасательное одеяло. Легкие хрипят, дыхание скребет горло, и грудную клетку пронзает боль.

Бабушка поправляет постель, взбивает подушку и помогает мне залезть обратно в кровать. Мама подтыкает одеяло, как делала это в моем детстве.

– Я знаю, ты еще не можешь как следует глотать, но не успеешь оглянуться, как будешь в полном порядке. – Бабушка снимает крышку с пластикового контейнера и показывает мне толстые ломти лимонного кекса.

От запаха цитруса я начинаю кашлять, и бабушка промокает мне глаза и дает бумажный носовой платок, чтобы высморкаться. Платок становится черным, и я сминаю его в шарик и кидаю на тумбочку.

– Ты сможешь побыть одна несколько часов? Денизе нездоровится, и она не может доставлять обеды старикам. Я предложила свою помощь. Твоя мама собирается мне помочь. Дедушка ушел за машиной.

Бабушке самой семьдесят два года, но она всегда старается помочь старикам.

Я киваю.

– Я могу остаться, если хочешь? – спрашивает меня мама, но я качаю головой. У меня слишком болит горло, когда я говорю. Я смотрю, как они торопливо выходят из палаты через распашные двери, а потом сворачиваюсь клубочком и закрываю глаза. Мои сны ярки и полны жизни. Аэрозольный дезодорант «Импульс» щекочет ноздри, и мне снится, что мы с Чарли бежим по лесу. Листья шелестят, и ветки склоняются, чтобы поведать мне свои секреты. Я напрягаюсь, чтобы разобрать их приглушенную речь.

Когда я просыпаюсь, во рту у меня пересохло, и я сажусь, подложив под спину подушку, и тянусь к кувшину с водой. На моей тумбочке лежит подарок, завернутый в блестящую золотую бумагу. На этикетке вручную написано мое имя, и почерк кажется мне смутно знакомым, но все-таки я его не узнаю. Когда я встряхиваю коробку, там что-то гремит. Я обвожу взглядом палату, чтобы понять, следит ли кто за мной, а потом отклеиваю ленту с одного конца и приоткрываю бумагу. Подарок выпадает наружу.

Я роняю коробку на кровать и подаюсь назад, словно от змеи, которая может ужалить. Вжимаюсь спиной в подушку и в ужасе взираю на коробку бразильских орехов в шоколаде. Есть только один человек, который мог бы купить мне орехи, который прежде мне их уже покупал. Анна.

Бабушка подтыкает вокруг моих ног лилово-розовое, связанное крючком одеяло, хотя в гостиной по меньшей мере двадцать пять градусов. Этим одеялом меня укрывали, когда я болела краснухой и тонзиллитом. Я натягиваю его до подбородка. Беру телевизионный пульт, и темный экран вспыхивает. Ищу нужную кнопку, чтобы приглушить звук: должно быть, последним телевизор смотрел дедушка.

Бабушка выдвигает маленький столик красного дерева и ставит его возле дивана, затем помещает на него стакан витаминизированного напитка и тарелку печенья-колечек. Чувствую себя примерно шестилетней, но благодарна за то, что я здесь, что прошлой ночью спала в своей старой спальне, что не слышу больше дребезжания больничных тележек и драматического шепота медсестер. Мама уехала обратно в Девон, заверенная, что серьезного ущерба для моего здоровья нет. Во всяком случае, физического здоровья.