Сестра Харуна-ар-Рашида

— Готовы ли певцы и певицы усладить нас музыкой? — спросил он. Музыка действовала на него успокаивающе. Иной раз, слушая приятную мелодию, он забывал обо всех мирских тяготах.

— Они в твоем распоряжении, мой повелитель, — обрадовался раб, замечая, как спадает халифский гнев. — Представлены обе школы исполнителей: твоего брата Ибрагима ибн аль-Махди — это Ибн Джамиа, Яхья аль-Мекки, Ибн Наба, Ибп Абу Авра — и школа Исхака аль-Мосули, его певцы…

— Опять будут спорить, как надо петь? — прервал Харун ар-Рашид. — Надоели мне их пререкания. Пусть без меня решают, чье исполнение лучше. Зови Барсуму — он сыграет нам на свирели, и Абу Закара — ребаб в руках слепого звучит бесподобно. Впусти еще шута Хусейна! Ну, а петь будут дворцовые рабыни. Впрочем… где мой Масрур?

Из-за занавеса появился палач.

— Я здесь, мой господин!

— Разыщи Ибрагима аль-Мосули.

Масрур не двигался с места.

— Ну!

— Мой господин позволил певцу сегодня отдохнуть. Я не знаю, где найти его.

— Ах ты, час моей смерти! — накинулся на него халиф. — Уж лучше бы я присутствовал при убийстве святого Хусейна! Прочь с моих глаз! И без Ибрагима аль-Мосули не возвращайся!

Масрур исчез еще быстрей, чем появился.

Харун ар-Рашид хлопнул в ладоши и приказал явившемуся хранителю занавеса подать «костюм опьянения».

Занавес раздвинулся, и в зал вошел эмир халифских одеяний. Следом за ним евнухи несли шелковую узорчатую джалябию, легкий тюрбан, сосуды с зарирой, благовониями и целительными мазями. Сопровождавшие их рабыни размахивали кадильницами.

Эмир халифских одеяний с благоговением принял от повелителя плащ Мухаммеда, помог снять черную джуббу. Евнухи надели на халифа джалябию, поправили прическу, водрузили на голову тюрбан, натерли ароматическими маслами.

В сопровождении того же эмира одеяний Харун ар-Рашид проследовал в Парадный зал гарема, где должен был состояться меджлис веселья. На тахте сандалового дерева горками возвышались подушки, мраморный пол был устлан коврами, стены задрапированы шелком, на окнах висели узорчатые занавеси. Полог из парчи отделял ту часть зала, где располагались певицы и музыканты.

Халиф опустился на тахту, и в зал тотчас внесли низенький стол. Харун ар-Рашид не ел с утра и чувствовал голод. Обедать он любил в одиночестве. Обед был легкий. Прислуживали рабы, специально обученные эмиром дворцовой кухни. По очереди подносили блюда: подкрепляющий силы бульон из верблюжонка, вареные египетские бобы с фазаньим мясом, жаркое из голубей, рыбу под соусом, лепешки с имбирем и перцем, пирожки с мясом. На сладкое были поданы желе, халва, миндаль, пастила. Их сменил привезенный из южной Аравии виноград разных сортов: «коровий глаз», «бутылочки», «кончики пальцев Сукейны». Каждая гроздь едва умещалась на большом серебряном блюде.

Из-за парчового полога доносилась приглушенная мелодия. Когда Харун ар-Рашид закончил трапезу, мелодия оборвалась. Кто-то заиграл на лютне и запел. Песня была незнакомая и красивая. Морщинки на лбу халифа стали разглаживаться.

— Кто это? — задал он вопрос и похвалил: — Да наградит ее аллах! Хорошо!

— Карнафлэ-Каранфулэ, — проверещал из-за полога шут Хусейн. — Звуки ее голоска-волоска подобны благоуханию гвоздики! Если мой повелитель обнюхает, убедится самолично.

— Карнафлэ, говоришь? — переспросил Харун ар-Рашид. — Прокляни тебя аллах, не припомню…

— Сам аллах не припомнит, мой повелитель! — продолжал дворцовый шут, не выходя из-за полога. — Это новая рабыня. Ну и виноградинка, пальчики оближешь, одно слово — гвоздичка! Будь я побогаче да покрасивей, я б не промахнулся. Подарок первого престолонаследника, да будут дни его веселы и беспечны! Пой, Карнафлэ, пой! Ты правишься халифу, ясная звездочка. И везет же тебе, козочка! Эх, если бы я был на твоем месте! Поменьше бы доставалось мне пинков да затрещин.

Зал наполнился придворными. Увидев улыбку на лице эмира правоверных, они захихикали.

— Я плачу, а бездельники смеются! — вознегодовал шут Хусейн. — Смейтесь, джинны! И я буду смеяться с вами. Шире раскрою пасть. Ха, ха, ха! Погодите! — пригрозил он. — Если захочет аллах, я тоже стану гвоздичкой. Но только не арбузом с толстым пузом, как вы, нет, нет! Я не хочу исчезнуть в ваших прожорливых желудках. Там такая тьма, темнен не придумаешь. Пой, Карнафлэ, пой! Не бойся, журчащая водичка! Аллах оставит меня таким, какой я есть. А вы, арбузы-карапузы, зарубите себе на носу: горе тому, кто попадется мне на язык, Но помните: дважды горе тому, кто не слушал моих побасенок.

Придворные дружно хохотали. Но вот улыбка, кривившая губы халифа, исчезла, и они мгновенно смолкли. А он, почувствовав, как снова наваливаются сомнения и страхи, подал знак рабу ниже склонить опахало. Не нужно, чтобы присутствующие видели выражение его лица. Рабы, те, конечно, не в счет…

— Я рад подарку любимого сына! — проговорил он, облегченно вздохнув за опахалом и тут же опять начиная сердиться. — Где Ибрагим аль-Мосули, да проклянет его аллах?!

— Масрур еще не вернулся, — ответил эмир меджлиса веселья, мучительно думая, что сделать, чтобы не возбуждать гнев повелителя.