Сестра Моника

Новые прелести тебе показать придется

И о власти рока рассказать небылицу -

Человечность розгой в тело твое вобью.[22]

Дон Мануил взял меня на руки, а дон Цезарь безо всякого стыда раздел меня перед всем честным народом, раздвинул мне ноги и с силой отобрал у меня то, что даже твой отец, дорогая Моника, благородно не тронул...

Я чувствовала его член в своем чреве, чувствовала, как моя девственная кровь течет по ляжкам, чувствовала - стоит ли отрицать? - невыразимое блаженство.

Если ты думаешь, что во время этого блаженства я проснулась, ты ошибаешься.

После того, как дон Цезарь вынул из моего влагалища свой член, который был даже тверже и толще, чем прежде... дон Мануил опустил мое платье, а зрители рьяно зааплодировали, дон Цезарь схватил меня и произнес:

Шлюха, давай!

Избавь от оков нас

Презренного тела

И раскрой тюрьму наших душ.

Потом я стояла вместе с ними перед высокими железными воротами... Дон Цезарь поднял мои юбки и исподнее и держал их в руке вместе с громадным замком от чугунных ворот, он... велел мне встать на четвереньки и оттопырить зад, а дон Мануил принялся жестоко сечь меня березовой розгой, и я почувствовала, что моя кровь потекла во второй раз, причем сильней даже, чем у святого Януария[201]. ...Я кричала, а зрители декламировали a gara, сначала справа:

С одной стороны дешево, с другой - наоборот.

По миру шатается проклятый род -

Сестру брат грабит без чести.

Потом слева:

С одной стороны дешево, с другой - наоборот.

Один был слугою, другой глядел в рот,

Не всегда хозяин на месте.

С последней строчкой занавес упал; загрохотали и открылись створки железных ворот; и я стала засыпать во сне с мыслями из Сираха[202]: «Публичное наказание лучше, чем тайная любовь», а надо мной звучало: «по Воскрешении вы не сможете ни свататься, ни быть сосватанными».

Но я не могла заснуть во сне! Я будто бы очнулась в гробу; с распятием в руке я поднялась и увидела себя в храме Диа-На-Сор[203]. Государство должен был он презирать; он считал его мыслящей машиной, заведенной, разросшейся, набрасывающейся тут и там, никакого уважении к Я, повсюду власть обыденности... и... скотское, счастливый...[23]

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Дорогая Мальхен! Вчера я неожиданно была вынуждена прервать свое письмо с описаниями важных решений и поучений моего доброго Жерома... Подумай только! Твоя мать, Луиза, графиня фон X. у меня в гостях!..

Графиня фон X.?

Да! Да!.. Граф фон X. самым оригинальным способом на свете познакомился с ней в купальнях Бадена в Швейцарии... Прежде, однако, ты должна узнать, что твой отец и Бовуа закололи друг друга. Они оба должны были трагически погибнуть, Бовуа - оттого, что из набожного христианина он превратился в жалкого еврея, а твой отец потому, что истинное, справедливое и четвероякий корень Шопенгауэра[205] для него значили больше, чем доброта и красота твоей матери...

«В век фантазии человек живет без царя в голове», имел обыкновение повторять граф фон X., когда речь заходила о каком-нибудь безрассудстве, которое совершает человек. Он считал всех людей в определенной степени фантазерами, а бремя, которое они несут, вдвойне тяжелым, а значит и любовь к ним вдвойне обязывающей.........То, о чем я пишу вкратце, твоя мать расскажет тебе потом сама: граф как-то раз испытывал жеребца соловой масти, граф был высокого роста и поэтому прямо с земли запрыгнул на крепкую, словно железо, спину великолепного зверя... Все зааплодировали... Луиза подошла к нему, ее красота и элегантное купальное платье притягивали взоры, и прямо в лицо заявила графу, что она-де на его сивого так может вскочить, как даже Пентесилея с Тамирис[24] не умели... И она сдержала слово; как только граф спрыгнул с лошади, она подняла платье до самого пояса и с такой быстротой, раскинув ноги прыгнула сзади и оседлала необъезженного зверя, что даже Чиарини[206] не смог бы этого достойно изобразить...

С этого времени граф фон X. стал ее обожателем, а когда, наконец, вместе с «Леонтиной» Коцебу[207] пришло известие о том, что луизин супруг вместе с Бовуа собственноручно лишили себя жизни, то граф заинтересовал Луизу еще больше.

Между тем, домашний врач прописал графу поменять купальни Бадена на купальни Пьемонта, и граф, который, с тех пор, как переболел в детстве оспой и лишил девственности камеристку, ни о болезни, ни о здоровье ничего толкового сказать не мог, слепо последовал совету врача.