Сестра Моника

Твоя мать поехала с ним, и в Пьемонте для нее открылось новое поле боя. Ты, конечно, знаешь про неодолимую прелесть своей матери, дорогая Моника! Но ты будешь изумлена, что ее вид... Достаточно! Весь Пьемонт, иностранцы и местные жители были бешено, без памяти в нее влюблены. Когда она появлялась на променаде и приподнимала свое легкое платье так, что показывались восхитительные икры, а иногда даже и подвязка, порой - голая коленка, а то и белоснежная нижняя рубашка, то все вокруг замирало в сладостном восторге, и никто и не думал о своей болезни...

Четыре студента даже поклялись друг перед другом жизнью, - или овладеть ею и насладиться, или умереть... и божественный промысел, казалось, благоприятствовал их гнусному намерению.

Графа фон X., закоренелого холостяка сорока девяти годов, неожиданно хватил удар, тогда-то он и вспомнил обо всех грехах своей молодости; он завещал Луизе владение Фламмерсбах, тридцать тысяч гульденов годового содержания, обвенчался с ней и испустил дух в ее объятиях, не дожидаясь, пока второй удар напомнит ему о смерти...

Луиза тяжело перенесла смерть графа, ты же знаешь ее неравнодушное сердце - ей опротивел и Пьемонт, и пресмыкающиеся перед ней любовники...

Она собралась, тайно покинула Пьемонт и направилась к своим поместьям...

На полдороги к ее владениям как раз начинаются мои поместья. Березовая рощица с романтическими полянками, окруженная гесснеровскими[208] буками, отделяет владение Лебенсциль от городка ***.

Четыре студента, про которых я тебе написала, и в каждом преобладал свой телесный сок, преследовали ее станция за станцией... Я рассказываю тебе, что она мне рассказала, и как получилось, что я застала ее вместе с этими студентами...

Паулини, медик из Иены, Хильдебрант, теолог из Марбурга, Бек[209], юрист из Геттингена и Будеус[210], философ из Галле, заключили этот союз.[25]

У Паулини при себе был пистолет, у Бека - шпага, у Хильдебранта - казацкая сабля, а у Будеуса - труба.

Еще с ними был слуга, гасконский портной, которого они окрестили Jean de Paris, он был отличным скрипачом и такие пьески и пьесы наигрывал!.. А теперь представь себе, дорогая Мальхен! как эта безумная процессия проезжала по нашей почтенной Германии.

С Луизой был только камердинер графа. Кучер был нанятый и к тому же старый забулдыга...

В тот день, когда судьбой мне было написано встретиться с твоей матерью, дорогая Моника, со мной что-то творилось, я сама не понимала что. Но только не могла я оставаться дома... Мой супруг уехал по делам; и я помчалась в поля и долины, через клевер и коноплю... и как только добралась я до березовой рощицы, моя душа успокоилась.

И здесь, представь себе, что я там увидела...

Я еще не дошла до рощицы, как мне навстречу бросилась крестьянка, от ужаса потерявшая дар речи. Она вцепилась в меня и, задыхаясь, еле слышно прошептала:

- Ради бога... по...мо...гите... пойдемте... помогите... милостивой гра...фине... четверо - четверо-на ней...

И так сильно потянула меня в кусты, что мое платье зацеплялось за ветки, а колючки впивались через чулки мне в ноги...

Еще несколько шагов, и мы оказались на одной из самых прелестных полян в моей округе, красотой она была подобна поляне, на которой блаженствуют окрыленные души Платона, к которым мне, увы! нельзя причислить своих петухов и гусей...

Боже милостивый, что я увидела - я хочу тебе описать все так, как мне объяснила твоя мать...

Прямо посреди поляны стояла путевая карета графини... Кучер распластался рядом с лошадьми... Камердинер встал рядом со мной и показывал на поразительную сцену...

Луиза лежала, наполовину вывалившись из кареты, окаянный Jean de Paris сидел на карете и держал ноги Луизы, а между ними - скрипку, на которой наяривал La Fidelt’y Канне[213].

Юбки и исподнее Луизы ниспали, обнажив ее сокровенные прелести.

Осатаневший Хильдебрант пригвоздил луизины юбки и исподнее казацким копьем к земле и проповедовал: «Nous jouissons, et s’il plait au Seigneur, notre posterit'e la plus гесu1'eе jouira la prosperit'e de la sainte libert'e qui nous est 'eсhuе en partage[214]». Возле него стоял на коленях Будеус и трубил прямо Луизе в вагину: «Как три рыцаря из ворот выезжали», и, когда отнимал трубу от своей пасти, декламировал:

«В основном люди, - говорит аббат Мабли[215], - несчастны лишь потому, что они слишком глупы, чтоб не пренебрегать блаженством, которое им на своих путях предлагает природа (id est! обнаженная потаскуха!), и предпочитают гоняться за химерами собственных страстей...»

Бек обнажил Луизе грудь и одну половину покрывал поцелуями, а у другой, где в страхе билось сердце, держал шпагу и выкрикивал:

Suum cuique!

Omne tulit punktum!

Diktum et faktum![216]

Паулини же, тот, который с пистолетом, раздвинул ей ноги и, не произнося ни слова, так хорошо ей себя отрекомендовал, что я поняла: напрасно было бы в этот момент взывать к их человечности...