Сестренка

У брата торжествующий вид, да и мама, даром что верующая, будто говорит: посмотри, какой он хороший. Мне даже на секунду помыслился кощунственный бред: он ей рассказал, как надругался надо мной, а мама его поддержала. Конечно, и близко этого не было, но выражение маминого лица меня обескуражило чуть ли не больше, чем сам «подарок».

Я чувствую, как паника подбирается к горлу, а сердце оглушительно стучит. Мне кажется, что если я надену на себя этот чертов комплект, то умру прямо в эту минуту, не дожидаясь второй такой ночи, когда он ударит меня головой о железное изголовье кровати в пристройке бабушкиного дома…

Я бросаю комплект белья ему в лицо. Он захлебывается в этом сопливом шелке и собственной ярости. Отец перехватывает его руку, не дает ударить меня по лицу. Тогда он запирается в маленькой комнате и не выходит даже к бою курантов. Мать слезно просит брата «выйти встретить Новый год с семьей», а он делает музыку громче и громче.

«Ну что ты в самом деле, — наверное, что-то такое говорила мне тогда мама. — Да, может быть, такое белье носить пока рановато. Да, странно было от Юры ждать такого подарка. Слушай, а ведь наверняка этот комплект тебе по размеру. Нет, ну ты примерь. Не будешь? Ну и зря. Видишь, твой брат все-таки внимательный и заботливый. Вот, например, твой отец вряд ли в курсе, какой у меня размер одежды…»

…Это глупо, я знаю. Я уже большая и самостоятельная. Я могу все осознать и обдумать, твержу я себе. И все же, купить нижнее белье — это проблема для меня. Этикетки я сразу срезаю и никогда не покупаю ни шелк, ни кружево.

«Обожаю твои трусы со слонами», — сказал мне как-то Артем. Однажды он слишком грубо схватил меня во время секса. Меня затрясло:

— Ты что делаешь?

— Да ничего… А че такое?

И даже не отстранился.

— Одевайся и вали.

— А что я сделал-то?! Тебе больно было, что ли?

— Нет, не больно. Но меня не надо хватать.

— Да че ты завелась-то? Не, ну я понимаю, если б больно было, а так…

— Да вали ты уже на хрен! — И я вытолкнула его из себя. — Я ж тебе словами через рот говорю: Тёма. Меня. Нельзя. Хватать. Что тут непонятного?

Он гаденько улыбнулся:

— Всех, значит, можно хватать, а тебя нельзя?

— Никого нельзя!

— Не знаю, никто что-то не возмущался.

Чтобы он ушел, пришлось послать его. Он ответил мне отменным гарнизонным матом — а ведь его-то детство не в военных городках прошло. Даже дверь, которой он хлопнул, казалось, оскорбилась от моей наглости.

В тот вечер я нарушила диету и выпила пятьдесят граммов ликера. Сказала себе: я праздную право на то, чтобы мне было хорошо.

И мне было хорошо. Хотя могу ли я утверждать, что ощущения меня не обманули?

* * *

Порой воспоминания переполняли меня, как кофейная пена — турку. Все бы ничего, если б я могла кому-нибудь об этом рассказать. Но такого человека рядом долго не было.

Когда появилась Алиса, я смогла это артикулировать. Мое первое воспоминание — боль. Мне было года четыре. На дворе стоял октябрь или ноябрь — в общем, почти уже мертвая заполярная зима. Укутанная в шесть слоев одежды, я сижу на качелях и угрюмо смотрю на брата и его друга Мишку, которые дерутся на палках. Я хочу играть с ними, но, видимо, я уже тогда понимала, что проситься нет смысла — не возьмут.

Я пытаюсь раскачаться, но получается плохо: на ногах «репейные» рейтузы, да и сапоги жмут, никак не получается сделать ловкое движение. Мишка то ли услышал скрип качелей, то ли мое сосредоточенное и безуспешное пыхтение и начал меня раскачивать. Хорошо так, по-взрослому. Счастливые мурашки коснулись копчика.

Мое довольное лицо, по всей вероятности, не понравилось брату. Он схватился за качельное крепление и принялся раскачивать меня что есть силы. Я даже не успела испугаться — в следующую секунду почувствовала легкий толчок в спину и улетела на запорошенный снегом асфальт.

Меня отпустили из больницы в тот же день со швами на лбу. Ехала с родителями домой и твердила, не переставая твердила:

— Он столкнул меня с качели! Раскачал и толкнул!

— Не говори глупостей, — перебивала мама. — Зачем ему это делать?

— За то, что сильно раскачал тебя и не уследил, мы его уже наказали, — сказал папа.

Постепенно я научилась отвечать на удары, чем еще больше злила брата. Мама устало просила нас образумиться и наконец подружиться.

А папа говорил:

— Девочки не должны драться! Вот твоя подружка Катя Иткина — разве она бьет своего брата? Когда он обижает тебя, просто говори маме или мне, мы разберемся. Но зачем к нему лезть?

Мне хотелось ответить на это, что дядя Саша Иткин, наверное, не дает пощечин своей жене, но я сдерживалась — с детства чувствовала свою ответственность за общее настроение в семье. Однако с течением времени все яснее становилось, что моя сдержанность не дает никаких гарантий, что насилие может случиться в любой момент.

И хотя папа перестал впечатывать маму в стены, и ее лицо все реже краснело от его ладоней, на отношении брата ко мне это не сказывалось. А ведь почти все детство я втайне надеялась, что если папа станет хорошим, то и он — тоже.

Конечно, зря.