Сестренка

Когда брат бил меня, то часто говорил, что это за то, что отец меня любит больше, чем его. Мне хотелось орать: «Да никого он не любит, кроме водки и своих друзей!» — но я молчала. В какой-то степени это было мне руку — пусть Юрка думает, что за меня есть кому заступиться. Но это было враньем.

* * *

— Доброе утро, Олежа, — приветствую я директора нашего фитнес-клуба, который неожиданно рано пожаловал в зал. — Чай, кофе или щепотку харассмента?..

Олег — сын известного в городе криминального авторитета. Его папаша погиб еще в начале нулевых, оставив Олегу с десяток мелких бизнесов. Остальное отошло к новой жене убиенного.

К нынешнему моменту Олежа, прочно сидевший на синтетике, лишился всех своих контор, кроме нашего фитнес-клуба. Не вполне осознавая, что человек он, в общем-то, уже не сильно состоятельный, Олежа продолжал демонстрировать власть, периодически хлопая меня по заднице. Поначалу я вздрагивала от такого, как сказала потом Алиса, «нарушения границ», но со временем стала сводить все в шутку. Ведь рука наркомана — считай, механическая рука.

Но порой он раздавал приятные подарки, например, неожиданно купив мне дорогой тур в Анталью. Так что обижаться на него лишний раз не хотелось.

В тот день Олежа был хмур.

— Слушай, мне не до харассментов. Что у тебя с индивидуалками?

— Все под завязку, — констатирую я.

— Найди местечко. Надо два раза в неделю с одной сумасшедшей заниматься. Эта курица пришла на занятия с персональным тренером, а Гоша ей, видите ли, не понравился! Сказала, что будет работать только с женщиной.

— Может, ну такого клиента? — лениво протягиваю я. — Если нет другого тренера?

Олежа ткнул меня в ее анкету:

— У нее золотая карта! Ты что! Тем более мы как себя позиционируем? Как клуб, который помогает начать вести ЗОЖ и поддерживает на этом пути. А она, ты меня извини, жирная, у нее преддиабет в двадцать пять лет. Ну, куда ей идти, как не к нам? К кому, как не к тебе, — ведь и ты в свое время здорово похудела!

— И ты здорово похудел. Причем без всякого ЗОЖ, — ворчу в ответ я. — Ладно, возьму я твою… как ее… Алису Даниленко.

Но кто кого на самом деле взял — я ее или она меня, — это еще вопрос.

* * *

— Мама, я ненадолго.

— Да почему? Сто лет не приходила. Мы с папой соскучились.

— Ага, поэтому он спит?

— Давай не будем, — вздыхает мама. — Прекрасно знаешь: человек болен. Грех — это болезнь.

— Тренировка у меня через полтора часа…

— Ну ладно. Смотри, я тебе духи из Белоруссии привезла. Из Елисаветинского монастыря. По-моему, очень хорошие.

Она размазывает желтоватую водичку по моему запястью. Запахло бабушками.

— Спасибо, мама, — выдавливаю я.

— Ой, Юля! Я тут порядок наводила. Знаешь, что нашла? Видео, которое папа снимал, когда вы с Юриком еще маленькие были! Представляешь, на кассетах. Отдала в фотостудию, там перегнали на диск. Ты там, правда, совсем-совсем крошка, наверное, не помнишь, как это снимали?

— Не помню.

— Сейчас включу.

Все во мне кричит: «Не включай, я не хочу это видеть», — но я позволяю ей нажать на красную кнопку пульта. Такая же, мне кажется, загорается у меня внизу живота.

Видео началось с темноты и мата: снимать папа не умел. Затем все же выцепил примерно шестилетнего Юру, окруженного сложным пластиковым конструктором, и слюнявую меня — я бегу на камеру с криком «Папа!», спотыкаюсь о деталь конструктора и падаю.

— Она все время мне мешает играть! — раздраженно говорит брат.

Мама ставит меня на ноги и утешает сухарем, который, размокая, превращается в маску на моем лице.

— Юрочка, ты любишь сестренку? — слышу голос папы, который научился, кажется, более-менее ровно удерживать кадр.

— Отстань.

— Ты что такое отцу говоришь? Я тебе жопу надеру!

— Костя, перестань, — говорит мама. — На память же снимаем… Слова выбирай.

— Говорю, любишь сестренку?

— Люблю, — обреченно соглашается Юра.

— А ты как, любишь братика? Покажи!

Я подбираюсь к нему сквозь пластиковые инженерные конструкции и пытаюсь обнять.

— Она меня сухарем запачкала! Мама, вытри!

Через секунду в кадре оказывается мама с полотенцем:

— Юрочка у нас такой брезгливый, аккуратный! Наверно, потому что Дева по гороскопу, — говорит она.

— Ой, стыдоба какая! — реагирует мама сейчас. — В гороскопы верила… Какие вы тут милые! Да и я еще молодая. Худая какая…

— И что, это единственное видео? — спрашиваю я.

Мама мрачнеет:

— Семейное — да. Есть еще видео с военной части, но это неинтересно. А потом мы камеру продали, пришлось.

— Ну слава богу! — вздыхаю я.

— Что продать пришлось?

— Что больше я не увижу нас мелких, — смеюсь я. — Это все просто отвратительно. А потом ты спрашиваешь, почему я не хочу детей, семьи.

Мама пытается, очевидно, мягко поспорить со мной, но я уже опаздываю в зал.

* * *

Худший возраст — тринадцать лет. Я иногда фантазирую: может, было бы и неплохо, если б я умерла тогда, еще в одиннадцать.

Ровно за два года до того, что случилось, я чуть не попала под машину. Папин друг и сослуживец, с которым они уже пару дней пили у нас на кухне, пьяным поехал за добавкой и едва не сбил меня во дворе.