Сестренка

— Я не смогу никому об этом рассказать, — холодею я. — Я и тебе это все говорю только потому, что ты — такой человек… Потому что ты — близкий мне человек. Я не смогу это сказать чужой тетке. Как она разберется в моей ситуации?! Да пусть она хоть тысячу раз крутой спец, но откуда ей знать, что я пережила?!

— Вообще, ты ж сама на психологии училась, — разводит руками Алиса. — Сама знаешь, психотерапия, когда ощутишь в ней потребность, может очень помочь, например, пережить травму.

— Ну да, это же новая религия такая появилась — психотерапия, — едко отвечаю я. — Там, где моя мама попьет святой воды, приложится к мощам или поедет к старцу, современная городская девушка отправится на консультацию к психотерапевту за пять тысяч, где ей скажут, что все проблемы из детства и нужно обнять своего внутреннего ребенка. Знаю я. И еще раз — я не жертва.

Алиса молчит. Неужели обиделась?

— Конечно, не жертва. Ты — выжившая, — отвечает наконец она.

А я замечаю, какое у нее, оказывается, красивое лицо — гладкое и юное. Она шутит, что это от лишнего веса — известно ведь, что у полных людей лучше кожа, но я знаю: здесь на нее работают вдумчивость и отзывчивость.

— Выжившая… Выжившая? Точно выжившая? — повторяю я.

Она уверенно кивает в ответ.

* * *

Легко сказать — иди к психотерапевту.

Легко сказать — напиши письмо маме.

Легко сказать — напиши письмо мучителю.

Легко сказать — напиши это просто для себя.

* * *

— Вообще, напиши это просто для себя, — сказала Алиса. — Напиши, как чувствуешь. Как ты это помнишь. Если больно — можешь потом не перечитывать. Господи, да можешь просто сжечь! Но обязательно напиши.

…Те дни пахли пряностями. Мне было по-августовски счастливо. Я читала «Здравствуй, грусть». Книга мне казалась смелой. Я тоже так хотела. Типа я злая и циничная Сесиль. И у меня красивое и молодое тело. И будто в море — вот там вот в море — плавает мой Сирил.

И хотя на даче не было моря, он мне нравился. Тот соседский мальчик. Я не помню его имя — память зла. Дни были пряными.

Мы слушали музыку на его смартфоне. Я впервые держала в руках хороший смартфон. Я впервые держала в руках…

Юра узнал про мальчика. Сказал, у тебя засос. Я сказала, не твое дело. Он сказал, все узнает бабушка. Я сказала, да пожалуйста.

Ночь была тихая. Темная, сливовая. Я дочитала «Здравствуй, грусть». И, кажется, тайком курила на веранде.

Он подкрался сзади. Сначала меня обдал перегар. А потом одна рука схватила мое лицо, другая — талию. Руки пахли знакомо.

В страшных фильмах, когда такое случается, сразу начинается гроза. Но ночь стояла тихая, темная, сливовая.

Я ничего не вижу — вокруг плотная ткань ночи, и только белая пластиковая лепнина, застывшая на аккуратных квадратах потолка, вздрагивает в моих зрачках.

Я не могу дышать — тяжело и душно.

Я не могу забрать воздух, чтобы обменять его на крик.

Я вжимаюсь ухом в подушку. Я не могу слышать это знакомое дыхание.

Не видеть. Не дышать. Не слышать. Не осознавать. Не быть.

Внутри нет крови. Только жидкое железо боли.

Пунктиром. Тонким ненавязчивым пунктиром. О господи, как стыдно. Как страшно.

Мое тело то тут, то там. Какая большая кровать. Мой рот. Мой живот. Мои ноги. Моя грудь. Нет, это не тело, какое же это тело? Это какая-то каша. Каша растекается. Форму он придает ей сам.

Я — не человек и даже не вещь.

Он говорит, убью, если ты скажешь.