Сестрины колокола

* * *

Под окрики матери Астрид достала коромысло и пошла на ручей. Вообще-то ходить по воду было делом новой приживалки, принятой после Клары, но та слегла больная, ее рвало, хотя желудок был уже пуст.

– Придется тебе, пожалуй, взять это на себя, Астрид, – сказала мать, кивнув ей. – Ты управишься.

Астрид согласилась, не пикнув, поскольку мать сказала «пожалуй» и назвала ее по имени. Эти слова заключали в себе многое. Хекне больше не крупный хутор, а самый обычный. Из крестьянской дочери Астрид превратилась в помощницу по дому, а теперь и в водоношу. Мать трудно было назвать доброй, но и вредной она тоже не была. Никому не давала покоя, всем находила занятие. И дети, и работники так и бегали между скотным двором и закутом. Никто не жаловался. Нытье наказывалось затрещиной: жалобами сыт не будешь, они лишь вызывают желание отлынивать от работы. Мать умело управлялась в доме: «управиться» было ее любимым словом, зато за столом никто не оставался голодным; это лучше, чем если бы она была просто доброй.

Подойдя к ручью, Астрид набрала в ведра воды, отнесла домой, вылила в бочку и снова отправилась за водой. Кларе было не поднять больше половины ведра, вот она и таскалась туда-сюда по натоптанной тропинке дни напролет, год за годом. Домашнее хозяйство шло по накатанной дорожке. Астрид не помнила, чтобы хоть раз в жизни на кухне состряпали что-то новое. Вообще все делалось по старинке. «Если бы у нас в Хекне распоряжалась я, – подумала Астрид, – то нашла бы человека проложить от ручья к дому длинную медную или жестяную трубу». Раз можно придумать, значит, можно и сделать. Длинную трубу, чтобы вода текла прямо к бочкам возле скотного двора и жилого дома, а когда бочки наполнятся, перетекала в другую трубу.

Но медь была им не по карману, женский труд не оплачивался, а отец не желал вкладываться в то, что могло сломаться, когда можно просто отправить бабу за водой.

Она снова наполнила ведра. Коромысло давило на плечи, холодная вода плескала на сермяжную юбку, мокрым подолом хлеставшую по ногам. Возле дома стоял Освальд. Он кивнул в сторону конюшни:

– Не забудь Блистеру четыре ведра. Ему сегодня работать.

Астрид шла прямо на него, не замедляя шага; только когда она приблизилась почти вплотную, он сделал шаг в сторону.

– Эморт сказал, пусть Блистер остается в конюшне, пока ему не перекуют задние ноги, – сказала Астрид, проходя мимо него.

– Эморт болеет; решать буду я.

Она шла дальше, не оборачиваясь.

– Если мы хотим, чтобы Хекне выкарабкался из бедности, – сказал Освальд, – нечего битюгов держать для красоты.

Она обернулась:

– Ну, ты и злыдень! О больном гадости говоришь.

– А ты-то, на себя посмотри. Не такая уж цаца теперь, а? То ли дело, когда щеголяла на Пасторке каждый год в новой юбке. Ну, ничё, пастор-то никуда не делся.

– И что пастор?

– Он на тя запал.

– Запал и запал. А воду сам носи.

Она отвернулась и пошла в дом. Опорожнила ведра и снова отправилась на ручей. Освальд с отцом вывели из конюшни Блистера.

У ворот ей встретился колесник Готтфред Фюксен.

Ступицы колес на нескольких повозках износились вконец. Астрид слышала, как отец сказал, что денег хватит на починку только двух.

Астрид перевернула ведро вверх дном и костяшкой пальца постучала по донышку. Дурацкий старинный обычай: чтобы в ведре не завелась всякая нечисть. Астрид сделала это в память о Кларе. Возле ручья опустилась на колени и напилась из сложенных ковшиком ладоней. Вода блеснула каким-то особым образом.

Куда она подевалась, эта удаль у них в роду, удаль Эйрика Хекне? Отцами, а может, священниками, но всегда мужчинами, все было заведено раз и навсегда. Каждая жалкая крона проходила через их руки. Все их устремления сводились только к насущным нуждам. Словно свободы и величия в мире и не бывало, они утекли из промерзших пальцев, истоптались ногами мычащих коров и кудахчущих кур. Прялка как вращалась, так и вращается, а об узорной вышивке нечего и думать.

Астрид вспомнилась девушка с соседнего хутора. Она была старшей из девяти детей; их мать, вконец измотанная, в сорок лет упала замертво возле лохани с бельем, которое стирала. На следующий день после похорон Астрид зашла проведать подругу. Та стояла возле той же лохани, и на ее лице застыло то же выражение, что у матери. Ей было не до разговоров. Вскоре она пошла замуж за первого же посватавшегося. Через четыре года у нее было двое детей, в животе она носила третьего, а в ее голосе сквозила обреченность.

«Не хочу, – сказала себе Астрид. – Не заставят».

Она задумалась о церковных колоколах. Может, они и не принадлежат ей одной, но уж скорее ей, чем кому-либо еще на селе. С ними жизнь казалась возвышеннее, бедность достойнее. Их звон служил утешением в нужде и скудости. Ей снова представился Швейгорд, в пасторском облачении и без него. Внезапно ее нерешительная влюбленность запылала, закипела и преобразилась в гнев, и в этом кипении она различила какие-то мерцающие огоньки. Ощутила свое родство с Эйриком Хекне. Взбудоражить всех, опустить серебряные далеры в плавильный чан, оттолкнуться от земли так, чтоб она задрожала.