Сестрины колокола

Колечко, блестевшее у нее на ладони, являло собой хитросплетение медно-коричневатых металлических нитей, и Астрид увидела в нем Вратного змея в миниатюре: тоненькие змейки крест-накрест, кусающие друг друга за хвост и сплетающиеся в бесконечного могучего змея. Кольцо было сделано из тоненьких крючков от сухих мушек: видимо, он нагрел их в пламени свечи, скрутил вместе, продел в отверстия одних крючков зубцы других и выровнял кольцо молоточком. Кольцо говорило о часах невероятно кропотливого труда, и она увидела в нем доказательство того, что мысль о необходимости сделать это кольцо не поколебалась и не побледнела в нем под воздействием разума, а, напротив, устояла и окрепла. Кольцо немного кололось, когда она надевала его – это все из-за зубчиков, которые он разгладил не до конца, – но оно было так затейливо соединено, что оставалось круглым и не разъезжалось, хотя и не было запаяно. Астрид не могла понять, как он сумел создать такую красоту из того, что было предназначено для совершенно иной цели. Так она и сказала ему и увидела, с каким нетерпением он ждет от нее ответа на совсем другой – главный – вопрос.

– Ну, говори, – сказала она.

Но он заговорил по-норвежски, и она, немного помедлив, взглянула ему в глаза.

– Скажи по-немецки, – попросила она.

Когда он заговорил, у нее мурашки побежали по спине. Он пришел к ней, он пришел сюда, в восторге от клюющей форели, тишины и звезд, таких ясных здесь. Он рассказал, что в Дрездене небо не такое звездное, потому что темнота там не такая плотная.

Она поднялась на мысочки и поцеловала его.

В Кристиании тоже наверняка есть уличные фонари, но зачем мечтать о ней, если можно мечтать о Дрездене? Дa, пусть уж уличные фонари в Дрездене, если на то пошло. «Я погашу Большой Ковш ради лучика газовой лампы, я укрою тьмой Большую Медведицу ради того, чтобы меня целовали под уличным фонарем».

Те два раза, когда к ней сватались раньше, в их дом в Хекне набилось полно народу. Каждый из женихов робко приоткрывал дверь в комнату, где ждали десять-пятнадцать человек разного возраста, и, запинаясь, путаясь в умных словах, высказывали желание переговорить с ее отцом, и все сразу понимали, какое дело привело парня туда.

С Герхардом Шёнауэром, сказавшим «я люблю тебя» по-немецки, было по-другому.

Любить. Этого слова в ее диалекте не было; никто и никогда в Гудбрандсдале не мог произнести его, не почувствовав себя обманщиком, да и она сама никак не могла выдавить его из себя. Оно раздувалось во рту и не хотело возвращаться в легкие, оно звучало не по-настоящему, оно было слишком громким и не отвечало ее натуре. Да, она могла показать любовь делом и жертвенностью, но выговорить это слово было невозможно.

Но боже, до чего же красиво оно звучало на его языке! Да и вообще: какой звучный этот немецкий язык! Когда он как-то рассердился, она слышала, как звенели и сверкали звуки в слове nein – «нет»! Слова выстраивались в горную цепь с остроконечными вершинами, но если содержание приятное, то нет ничего милее немецкого, а когда он произносил по-немецки «Сестрины колокола» – Die Schwesterglocken – и называл ее «фройляйн», в этих словах открывался вид на согретые солнцем склоны долин, а его голос был как трава на этих склонах – мягкая, нежная муравушка, склоняющаяся под летним ветерком, послушная ему, а потом выпрямляющаяся в ожидании.

И как Герхард Шёнауэр сказал «да», когда она попросила его оставить колокола в Норвегии, как они отвечали друг другу в унисон; так и она дала ему ответ в унисон с его «да».

– Дa, – сказала она. – Я поеду с тобой в Дрезден. Дa.

* * *

К вечеру она вернулась домой, поглаживая на пальце кольцо, у которого не было ни начала, ни конца, как не было их у змея, образовавшего это кольцо: не разобрать, которая из голов кусает себя за хвост, и голов этих не сосчитать.

Она повернулась в постели, покрутила кольцо на пальце и представила, что рядом не подушка, а Герхард Шёнауэр.

Ни один мужчина не видел ее наготы. Она и сама не видела себя нагой, всю целиком. Дома у них имелось только одно зеркало в полный рост, в прихожей. Все в ней трепетало и замирало, и ей хотелось, чтобы он ее увидел.

«А ты разве не прекрасен, – подумала она, – когда ты, вскинув глаза к небу, принимаешься листать словарик и шевелить губами, думая, что я не вижу; когда ты пробуешь самостоятельно произнести норвежские фразы и тебе не терпится поскорее выучить их, а «р» у тебя, хоть убей, получается таким беспомощно картавым, и ты слишком тянешь «а».