Сестры Эдельвейс

– Ты должен. – Она крепко сжала его плечи, глядя ему в лицо, желая наполнить его своей силой. – Помнишь нашу квартиру в Вене? Она ведь ждет нас. Зеркала, картины на стенах, вид на Штефансплац. Клянусь тебе, она нас очень ждёт.

На миг, не больше, она увидела в его глазах прежний озорной блеск.

– А как же ферма в Тироле?

– И она тоже, – твёрдо ответила Иоганна. – И, конечно, Париж. Ты же должен отвезти меня в Париж. – Когда у него вырвался хриплый смех, больше похожий на всхлип, она добавила: – Уж я тебя заставлю. Только попробуй меня туда не отвезти. Ты не представляешь, как я разозлюсь. Я ведь ужасно хочу увидеть Эйфелеву башню, Франц.

– Нет-нет, сердить тебя я не рискну, – сказал он и слабо улыбнулся. Его глаза блестели от слез.

Где-то раздался свисток и залаяла собака. Франц испуганно обернулся назад.

– Тебе пора. Это так опасно для нас обоих. Тебе повезло, что за эту казарму отвечает Вернер. Он хороший человек, в отличие от некоторых других.

– Так он капо? – воскликнула Иоганна. В конторе иногда обсуждали, что эсэсовцы выбирают охранников из числа заключённых, и они начинают издеваться над своими же сокамерниками ради тех или иных привилегий или даже просто потому, что могут.

– Он самый лучший капо. Он делает что может: старается получше нас накормить, отправляет в лазарет, если мы больны. Не осуждай его. И уходи, – он легонько подтолкнул её в спину. – Если ты хочешь, чтобы мы оба сдержали наши обещания, ты должна уйти. Немедленно. Не надо больше так рисковать, Иоганна. Это того не стоит.

Иоганна кивнула, хотя ей хотелось кричать и рыдать. Она заставила себя улыбнуться, ещё раз обняла Франца, запоминая ощущение его тела, совсем не похожего на то, которое она обнимала прежде, и долго смотрела, как он возвращается в барак, ссутулившись, как старик.

После того как дверь за ним закрылась, она, не видя перед собой ничего, побрела обратно через лагерь, через ворота, в ночь. Пройдя всего несколько метров в сторону города, она рухнула на колени у обочины дороги и разрыдалась.

Глава двадцать седьмая

Биргит

Равенсбрюк, Германия, август 1944

По лагерю пронёсся шепот, опасный, как лесной пожар. Союзники вторглись в Германию. Никто не мог этого знать наверняка, хотя в небе часто пролетали истребители, и их рычание наполняло заключённых тихой радостью, которую они изо всех сил старались не выдать и молча продолжали выполнять свою работу: таскать камни, чистить грязь, делать, изо всех сил саботируя, ракетное оружие, которое Германия отчаянно пыталась отправить на запад.

Охранники, рыскавшие вокруг, стали злее, придирались и кричали по самому нелепому поводу, по вечерам вталкивали бак с кашей или похлёбкой и ещё один с цикорием или водой в их барак с такой силой, что большая часть проливалась. Они могли избить заключённого за один взгляд, который показался им дерзким, по утрам заставляли часами стоять на перекличке под беспощадно палящим солнцем совершенно безо всякой причины.

Никто даже не пытался протестовать. Раз они злятся, значит, им страшно, сказала одна измождённая женщина, и её глаза ярко заблестели. Они проигрывают, они наконец-то проигрывают, и скоро всё закончится, иначе и быть не может.

Биргит не была так уверена. Видит Бог, она хотела надеяться, но время и страдания заглушили в ней надежду. Она уже больше не могла себе представить, как ни пыталась, другой мир, кроме царства ужаса, которым правят нацисты. Она забыла, что такое свобода, что значит лечь в мягкую постель и вытянуться, прогуляться по улице, даже просто умыться. И даже слыша шёпот о поражении и отступлении, не верила этим слухам, не чувствовала ничего, кроме тоски и отчаяния.

Конечно, нацисты будут сражаться до последнего, и даже если они проиграют, какова вероятность, что они позволят заключённым выжить, не перебьют их всех заранее, чтобы уничтожить доказательства своего зла. Нет, Биргит не видела будущего, в котором они с Лоттой – и Вернер с Францем – покидали лагерь, невредимые, здоровые и свободные.

Лотта, несмотря на почти два года в Равенсбрюке, каким-то образом продолжала поддерживать свою неутомимую силу духа, несмотря на голодный паёк, непосильную работу, бесконечные оскорбления. Она молилась каждое утро и вечер, взывала к Господу и возносила Ему хвалу, шепча слова едва слышно, чтобы не привлекать внимания охранников. Шли месяцы и годы, и понемногу к ней стали присоединяться другие женщины, католички из Польши и православные русские, очень слабо владевшие или вообще не владевшие немецким, находившие радость даже в своём ужасном состоянии. Вера, за которую они держались, сияла в их глазах, на их лицах; низко опустив головы, они горячо шептали молитвы Богу, веря, что Он услышит и когда-нибудь ответит.