Сестры Эдельвейс

– Потому что… – Она беспомощно смотрела на него, не зная, как объяснить. Почему это было важно? Было бы гораздо проще не думать об этом. И всё же с каждым собранием в кофейне, с каждым разговором с Ингрид, с каждой брошюрой, прочитанной или оставленной на скамейке в парке, она всё больше понимала – да, это важно. Потому что иначе она лишилась бы способности сочувствовать, способности бороться за справедливость.

– Биргит, – теперь голос Вернера был усталым, – я не понимаю. Ты ведь не еврейка.

– Нет. – Но Франц был евреем. И Янош – тоже. Неужели они – неужели кто-то – заслуживал такого обращения? Ответ был очевиден. Разумеется, нет. И если она не может сказать об этом человеку, за которого хочет выйти замуж…

Она смотрела на Вернера, стоя напротив него в тёмном и пыльном магазине, где звучало только их дыхание и тиканье часов, отмечавших каждый момент, и знала, какой вопрос должна ему задать.

– Вернер, как ты относишься к Гитлеру? – Она чуть помолчала, но он лишь непонимающе смотрел на неё. – Честно?

– К Гитлеру? – Он покачал головой, теперь совершенно сбитый с толку. – Почему ты спрашиваешь меня об этом, Биргит?

– Потому что это важно. – Каждое слово болезненно пульсировало в ней. Она понимала, что не вынесет, если он решит с ней порвать, и всё из-за политики. Или, может быть, она сама с ним порвёт, если ей хватит сил. Она не знала, хватит ли их, она могла только верить.

– Ну, это не должно быть очень уж важно, – ответил Вернер, и теперь в его голосе звучало раздражение. Он расправил манжеты мундира. – Потому что я не особенно много о нём думаю. Биргит, я австриец. Я служу своей стране, вот и всё.

– Но то, что сказал Гитлер… законы, которые они издали… о евреях, – настаивала она. – Ты сказал, что не считаешь их такими уж плохими…

– Я сказал не совсем так. – Вернер сердито фыркнул. – Я не… – Он покачал головой, уже по-настоящему злясь, и вскинул руки вверх. – Евреи, евреи! Почему тебя так волнуют проклятые евреи?

– Ты знаешь хоть одного? – тихо спросила она. – Еврея? Лично, я имею в виду.

Он пожал плечами, сердитый, ничего не понимающий, встряхнул головой, как конь, отгоняющий назойливую муху.

– Папин портной, кажется, еврей. Я учился в одной школе с его сыном, пока они не переехали.

И всё?

– И при этом ты с радостью ходишь на выставку, посвящённую тому, какие они злые, глупые и ужасные! – Она покачала головой, готовая расплакаться, изо всех сил стараясь держать под контролем свои чувства, свой голос. – Ты можешь поддерживать законы, которые лишают их имущества, гражданства, работы? Вернер, разве ты не видишь? Сегодня евреи. А завтра, может быть, католики.

– Католики! – Он насмешливо фыркнул. – Разумеется, нет.

– Почему же нет? Нацисты не симпатизируют церкви. И даже если католиков такая судьба не ждёт… это не имеет значения. – Осознание отдавалось в ней болью. – В любом случае причина не в этом. Речь не только о том, чтобы защитить себя… если мы позволим правительству преследовать и запугивать людей просто за то, кто они есть, а не за то, что они сделали что-то плохое… – Она помолчала, пытаясь разглядеть в его лице хоть проблеск чего-то похожего на понимание. – Разве ты не видишь, как это неправильно, Вернер? – в отчаянии спросила она. – Как гадко?

Вернер долго смотрел на неё, но она не могла понять, что значит выражение его лица. Неужели она его потеряла, подумала Биргит, или он потерял её? В этот момент она не знала что думать.

– Как бы то ни было, меня не слишком-то интересуют евреи, – наконец ответил он. – Это честно. Может быть, я неправ, может быть, мне следует рыдать, заламывая руки, над каждым бедолагой, которому приходится нелегко, но жизнь и без того достаточно тяжела, Биргит. – Он вздохнул, глядя на неё, покорный и усталый. – Я не желаю им зла и могу признать, что законы против них зашли слишком далеко. Но я не считаю, что должен бороться за их права. Может быть, ты считаешь иначе.

Биргит тяжело сглотнула.

– Я понимаю, почему ты так думаешь, – выдавила она.

– Но я тебя разочаровал.

Она не ответила, и он тяжело вздохнул.

– Итак, мы имеем что имеем. – Он развёл руками. – Я такой, какой есть. Преданный австриец, хороший солдат, мужчина, который тебя любит. Тебе этого недостаточно? – Его тон был бесцветным, но она чувствовала его боль, скрытую за простыми словами, и её сердце сжималось от страдания и любви. – Я не знаю, чего ты хочешь от меня, Биргит, – продолжал он, пока она в унылом молчании смотрела на него. – Когда я пришел сюда сегодня вечером, это было последнее, чего я ожидал. Я думал… – Он помолчал, сглотнул, его голос чуть слышно срывался. – Я думал, что сегодня вечером будет что-то совсем другое. Господи, я спросил насчёт этой выставки, просто чтобы поддержать светскую беседу! Я не подумал, что ляпнул. Лучше бы мне никогда не заводить этот разговор.