Сестры Эдельвейс

– Евреев. В основном евреев. Но и большевиков, и цыган, и поляков, кто кому не нравится. Мы заставляли их рыть ямы, огромные ямы… – Он снова застонал, и от этого воющего звука волосы на её затылке встали дыбом. – Ямы, в которые они ложатся. Живые. Один на другого. Я видел мужчину с сыном; мальчику было лет десять, не больше. Отец… он пытался утешить его, помочь ему лечь поверх других тел, потому что тот не хотел, тот боялся. Боже мой, Биргит! – На секунду он опустил руки, невидяще уставившись перед собой, и перед его глазами разворачивался невидимый ужас. – Ты даже не можешь… они должны были лечь в свои могилы, пока мы смотрели. А потом всех расстреляли. – Он уронил голову на руки, его плечи беззвучно тряслись.

– Нет… – она представила себе эту сцену, и желчь подступила к её горлу. Она не хотела об этом думать, она старалась не представлять, но всё же решительно представляла весь этот ужас, эту кошмарную сцену, мужчину и его сына, их страх, отчаяние, бессильные попытки оставаться храбрыми. Вот что делает Гитлер. Вот кто он такой. И вы должны всегда, всегда бороться с этим и бороться с ним, чего бы вам это ни стоило.

– Когда я закрываю глаза, – сдавленно прохрипел Вернер, – я по-прежнему вижу их, как они там лежат и смотрят на меня. Я видел женщину, которую заставляли туда лечь поверх остальных. Она прошептала: мне всего только двадцать три. Она была такой юной, такой живой, а потом… – Его тело содрогнулось, он вновь застонал. – Когда я закрываю глаза, я вижу реки крови. Болота, полные гниющих тел. Иногда они убивали пятьдесят тысяч человек за один день и просто оставляли там. Даже не хоронили.

Биргит встряхнула головой, будто пытаясь отогнать эти картины, и вновь повторила механическим голосом:

– Нет…

Она не могла всё это представить и в то же время могла, и это было страшнее всего. Вернер опустил руки, прижался спиной к сиденью.

– После этого… – он медленно покачал головой, рассеянно глядя в никуда, – мне плевать, что сделал Гитлер для чёртовой экономики и сколько битв он выиграл. Мне плевать. Этому нет оправдания. И не может быть. Не может, потому что если мы его найдём, если мы поверим, что оно есть, мы потеряем свою человечность. Мы станем дикарями, чудовищами. Понимаешь, Биргит? Понимаешь?

– Да, – прошептала она, – понимаю.

Он вновь содрогнулся.

– Я не хочу туда возвращаться. Я думал покончить с собой, но мне не хватило смелости. Я всё равно хочу жить. – Он глухо рассмеялся. – И ещё говорят, самоубийство – для трусов.

– Ох, Вернер. – Она сжала его руку, её сердце было полно боли и любви. Она знала, что он хороший человек, и он это доказал. – Мы могли бы сбежать…

– Куда? – Вернер покачал головой. – Гитлер держит под контролем почти всю Европу. И знаешь, как поступают с дезертирами? Расстреливают на месте, не задавая вопросов.

– Да, но… – Её мысли путались. Что, если бы Ингрид помогла Вернеру достать новые документы? Она могла бы отказаться помогать тому, кого считала нацистом, но после вчерашнего была у Биргит в долгу. Биргит спасла ей жизнь, а Вернер доказал, что он не нацист. Они могли бы сбежать отсюда, пожениться. Жить, как они мечтали, где-нибудь в Швейцарии или даже Англии. У них был бы маленький домик, спокойная жизнь, дети. – Может быть, я знаю выход.

Вернер напрягся, медленно повернулся к ней, сузив глаза.

– Что ты имеешь в виду?

– Я знаю человека, который может достать фальшивые документы, – выпалила она вне себя от волнения. – Она уже их доставала для… ну, для евреев. Мне кажется, она поможет и тебе, тем более что она у меня в долгу.

– Биргит, – Вернер с силой сжал её руку, – о чём ты говоришь?

– Помнишь, как мы познакомились? Я была на собрании коммунистов. Там я её и встретила. Точнее, я встретила её ещё раньше, но…

– Ты сказала, что пришла на это собрание из-за подруги, – перебил он.

– Да, но потом пришла снова. – Биргит говорила быстрее и быстрее, будто это могло помочь ему скорее её понять. – Я ей помогала, и остальным тоже. Не то чтобы очень, это верно, но делала что могла. – Она решила, что пока не будет рассказывать ему о ночных вылазках. Только не сейчас.

– Помогала…

– Ты же видишь, что творится, Вернер! Ты сам видел, какие они гнусные. Я должна была что-то сделать. И к тому же Франц…

– Франц? Ты имеешь в виду помощника твоего отца?

– Да. Он еврей. И я помогла его спрятать.

– Где?

Биргит медлила, внезапно осознав, что всё может пойти не так. Вдруг Вернер лишь на миг поддался печали, только и всего? Вдруг он сочтёт своим долгом её выдать? Выдать Франца? Но нет, он не мог. Она ему доверяла. Она его любила.