Сестры из Версаля. Любовницы короля

– Ах, Бижу, Бижу, – говорит он мне, медленно перелистывая бумаги, – вы для меня настоящее утешение. Такое утешение. Что бы я делал без вас?

Сердце мое тает, когда он называет меня моим старым прозвищем. Возможно ли, чтобы из отчаяния родилось счастье? Может ли человек одновременно быть на седьмом небе от счастья и в черных глубинах горя?

Я искренне скорблю из-за ужасной смерти Полины, но я наслаждаюсь вновь возникшей близостью с королем и получаю огромное утешение от того, что в такой скорбный час он нуждается во мне. Может быть, даже решиться вновь называть его «свет очей моих»? Как давно я уже не смела этого произносить!

– Наверное, письма стоит сжечь, Бижу? – спрашивает он, глядя на огонь.

– Нет, сир. Не стоит. Они наше самое ценное воспоминание.

– Но она умерла, ее больше нет. И назад не вернется, и скоро и я… все мы… все умрем, какой тогда смысл их хранить? – Людовик погружается в созерцание огня и свою печаль. – Когда я их читаю, мне становится грустно, но в то же время это приносит утешение. Как такое возможно?

– Умоляю вас, сир, не жгите. Прошу вас. Если они так печалят вас, отдайте мне, я буду их хранить, пока вы вновь не захотите перечитать. А пока не велите, ведь вы больше никогда не увидите этих писем.

Людовик качает головой. Он мысленно слишком далеко от этой комнаты.

– Она была хорошей женщиной. Доброй. Она была добра ко мне. А это означает, что она была добра, а не бесчувственна, как утверждают злые языки. Вы согласны, Бижу?

– Разумеется, согласна, мой дорогой.

Он аккуратно складывает письма назад в шкатулку. Закрывает ее на замок, а ключ швыряет в огонь. Я ахаю.

Он поворачивается к восковой голове Полины.

– Когда мне вновь захочется их прочесть, я велю Башелье отнести шкатулку к кузнецу. Все можно починить. Все, кроме смерти. Смерть – окончательна и бесповоротна.

Часто его печаль уступает место злости – иногда даже в течение одного вечера. Он уверяет, что ее отравили, поскольку врачи – а их было немало – заявили, что мать и младенец вне опасности. Один Ришелье решается с ним заговорить, когда он в таком настроении.

– Такое случается, сир. Моя дорогая кузина Анна-Мари Сюблиз, только-только вышедшая замуж за принца, родила здорового младенца и, будучи на вид в отменном здравии, через восемь дней после родов умерла.

– Восемь дней? Полина умерла через шесть. А в смерти Анны-Мари кого-то подозревали?

– Нет, сир, у нее во всем мире не было врагов.

– А у Полины… у нее были враги? Как думаете?

– У Полины не было врагов, – успокаивает короля Ришелье. Ему легко дается обман. Он очень красив, и, когда они с королем рядом, кажется, что перед вами близнецы – настолько они похожи и внешне, и привычками, хотя король немного выше ростом. – Были те, кто не настолько, как вы, сир, восхищались ею, но врагов у нее не было. «Враг» – очень сильное слово.

– Как и слово «ненависть», сир, – добавляю я, вспоминая слова Зелии: «Можно недолюбливать, но нельзя ненавидеть». – Ненавистников у нее не было, хотя многие наверняка ревновали.

– Кто именно ревновал? – требует ответа король.

Ришелье одаривает меня одним из своих загадочных взглядов, и мне кажется, что я вот-вот лишусь чувств. Потом он отвечает:

– Скорее всего, кто-то из дам, сир, поскольку невозможно устоять перед вашим обаянием, хотя ваш взор был устремлен на одну-единственную женщину. Например… например, мадам де Шаролэ.

Ришелье заходит слишком далеко, даже для близкого приятеля. Шаролэ не в фаворе у короля – Полина об этом позаботилась, но она никогда бы никого не стала травить. А ее сдержанная сестрица Клермон умерла незадолго до смерти Полины. Нет! Скорее уж виноват Флёри со своими интригами.

– Быть такого не может! – ревет король. – Но если ее отравили, я буду расценивать это как государственную измену, как будто они пытались отравить меня самого.

Мы послушно соглашаемся. На самом деле по-настоящему никто не боится. Король уже несколько месяцев говорит об отравлении, но вскрытие ничего не показало. Мы все понимаем, что королю нужен козел отпущения. В своей скорби ему нужно кого-то обвинить в том, что жизнь внезапно сделала ужасный, опасный поворот.

* * *

Шаролэ возвращается в Версаль, чтобы участвовать в новогодних развлечениях. Дают бал-маскарад в апартаментах маленькой принцессы, но на балу царит подавленная, меланхоличная атмосфера, без намека на веселье, которое обычно бывает на таких балах. И только там, где король не может видеть, раздается смех и царит веселье. Ко мне бочком подходит Шаролэ, отводит меня в сторонку.

– Король начинает скучать от всего этого траура, – говорит она и вздергивает одну из своих мышиных бровей, подведенных идеальным оттенком лавандового в тон бантам в волосах.

Признаться, было приятно, когда ее отослали из дворца. Я вспоминаю, как однажды Полина назвала ее «клоуном лавандового цвета», и улыбаюсь.

– Король Полину никогда не забудет.