Сестры из Версаля. Любовницы короля

Лакей провожает гостя, а я остаюсь наедине со своими мыслями в сумрачной гостиной – яркому свету дня путь сюда закрыт тяжелыми бархатными занавесями и густыми рядами тисовых деревьев. Тетушка уже много лет перестраивала дом в новомодном стиле, но пока сумела лишь несколько обновить комнаты первого этажа. Здесь же, наверху, все осталось так, как в минувшем столетии. А может, и в позапрошлом.

Я обдумываю то, что сказал Аженуа. Такой красивый мужчина – одни глаза чего стоят! – сказал, что любит меня. Любит уже давно. Я пытаюсь отыскать за этими словами какие-нибудь скрытые расчеты и ничего не нахожу. Никогда не слышала, чтобы о нем злословили. В наши дни сплетни о мужчинах расходятся быстрее, чем сплетни о женщинах, так что о развратниках знает каждый. К таким он не относится, в этом я уверена, а ЖБ однажды (я хорошо помню!) говорил, что он – серьезный молодой человек. Что-то подсказывает мне, что Аженуа говорил со мною искренне. Я снова вижу перед собой его огромные синие глаза, высокие скулы, ощущаю его огрубевшую кожу, когда он берет мои руки в свои, вижу, как взлетают вверх его брови всякий раз, когда он хочет подчеркнуть то или иное слово. А он сказал, что любит меня.

Когда колеса его кареты простучали по вымощенному булыжником двору, в комнату входит Гортензия.

– И что же?

Мне хочется остаться наедине с воспоминаниями о только что происшедшем, рассмотреть их со всех сторон, насладиться ими, а потом снова бережно завернуть и оставить на будущее. Поэтому я машу рукой, словно отметая Аженуа и нашу с ним беседу.

– Сугубо личные воспоминания о ЖБ, – говорю я.

Гортензия прищурилась. Она превратилась в маленькую тетушку Мазарини – обе они провинциалки, даром что живут в Париже. Они погребли себя в этом доме, выработали одинаковые привычки, занимаются одними и теми же повседневными делами и предполагают, что я стану такой же, как они.

Я же хочу совсем другого.

Назавтра Аженуа приехал снова, и на следующий день тоже, и так – всю неделю до понедельника, пока не вернулась тетушка, исполнив свои обязанности при королевском дворе. Мы часами беседовали в гостиной, порой он брал мои руки в свои. Я чувствовала, что начинаю скучать по нему, даже раньше, чем он успевал уйти, а потом с нетерпением ждала его нового приезда. Никогда раньше не думала, что способна влюбиться, а вот теперь, кажется, это случилось. И всего за одну неделю. Ну, не удивительна ли жизнь? Мне припомнилось то отчаяние, с каким я покидала Турнель, – и показалось, будто я вспоминаю чью-то чужую жизнь.

Он познакомил меня с поэзией Луизы Лабе,[18] читал наизусть ее стихи.

О тщетные надежды и желанья!
О вздохи, слезы, вечная тоска!
Из глаз моих бегут ручьи, река,
Блестя, рождается от их слиянья.

О боль, суровость, мука ожиданья!

Взгляд милосердный звезд издалека.
Страсть первая, ты, что острей клинка,
Умножишь ли еще мои страданья?[19]

Впервые за долгое время меня перестали влечь к себе книги. Собрание из десяти романов Артамена, привезенное из библиотеки в Турнеле, пылится на полках в моей комнате. А я предпочитаю лежать и грезить, читать и перечитывать его письма, полные романтических сонетов:

…Пускай решает кто-нибудь другой,
Ведь я люблю, и суд пристрастен мой.
Один ответ подсказывает чувство:

Каких щедрот природа ни яви

И как ни совершенствуй их искусство,
Не увеличить им моей любви.[20]

Время от времени я ускользаю из комнаты и брожу по берегу Сены наедине со своими мыслями, набросив плащ и скрыв лицо под маской для защиты и от солнца, и от случайных встречных. Голова заполнена грезами о новом претенденте на мою руку. Увы, претендентом он и останется: он уже женат.

К четвертому приезду Аженуа Гортензия уже что-то почувствовала и цедит мне с глубоким осуждением:

– Что ты собираешься сказать тетушке?

Мы обедаем в столовой, за нами наблюдает лакей, а со шпалер на стене – пять нимф, которые лакомятся виноградом.

– Скажу, что у меня появился поклонник, – отвечаю я, сосредоточившись на тарелке с гороховым супом.

Горох мне совсем не нравится, но его вполне можно есть, когда он растерт до неузнаваемости да еще как следует сдобрен горчицей и черным перцем. Чувствую за собой вину: я ведь так и не написала Гарнье, хотя обещала.

– Иметь поклонника – не преступление. У меня они и раньше были.

Ухаживания Субиза были в высшей степени благопристойны, никакой романтики. Он приезжал только тогда, когда тетушка была дома, и я порой даже забывала, что являюсь вроде бы объектом его воздыханий.

– Аженуа – племянник герцога де Ришелье, – неодобрительно заметила Гортензия, – самого отпетого развратника во всей Франции.