Сестры из Версаля. Любовницы короля

Наведывается и противный супруг Дианы, но он, на удивление, нежен с ней и сюсюкает со своей маленькой дочерью. Он приходит с двумя детьми от первого брака, тихим мальчиком и девочкой со светло-соломенными волосами и без ресниц. Сначала они смотрят с робостью на маленький закутанный комочек, но скоро начинают относиться к младенцу как к кукле, играть с ней, не зная и не ведая о страшной утрате, которую мы все только что понесли. Их смех и улыбки и даже плач маленькой Марианны напоминают нам всем о том, что жизнь продолжается, несмотря на постигшее нас горе. Мадам Ледиг тоже здесь, она суетится, называет Диану и малышку своими цыплятками, и вся эта суматоха помогает притупить боль.

Ходят слухи об отравлении, о Морпа, но это всего лишь слухи, никаких доказательств. Врачи обнаружили, что она умерла от воспаления желудка; по их словам, от истощения последних нескольких месяцев.

Король не приезжает. Да и приедет ли? Незаданный вопрос без ответа повисает в детской, накрывает дом желаниями и надеждами.

Надеюсь, он не приедет. Я еще не старуха, но чувствую себя развалиной. И хотя мне наплевать на свой внешний вид, все равно бы не хотелось, чтобы он видел меня такой. Но ответ на вопрос без ответа – ясен: он не приедет. Он всегда сторонился всех неприятностей, как мышь пытается увернуться от когтей кошки.

– Он не приедет. Знаю точно, он не приедет.

Я вспоминаю его в Сен-Леже после смерти Полины. Он был раздавлен ее смертью, но вскоре ему удалось похоронить эту боль глубоко внутри, и стало казаться, что Полины не было вообще.

– Он так любил Марианну, – говорит Гортензия.

Сегодня она возвращается в Версаль, чтобы вновь приступить к своим обязанностям фрейлины королевы. Ее жизнь, как и прежде, будет идти своим чередом, с Марианной или без нее.

В этом месяце приезжает юная дофина; супруг Дианы будет сопровождать ее во Францию. Жизнь, великая жизнь этого дворца, этого мира, будет продолжаться без участия Марианны.

Гортензия обнимает меня и обещает заходить почаще, когда будет в Париже.

– Мы должны… обязаны… быть ближе. Нельзя допустить, чтобы нас разлучили. Больше никогда. – Произнося эти слова, Гортензия плачет, и я знаю, что она говорит искренне.

Сестра права. Мелкие ссоры, глупая вражда – все это в конечном счете не имеет значения. Мы – сестры, мы должны любить друг друга.

Малышка Марианна начинает хныкать. Я беру ее на руки и ношу по комнате, показываю ей лежащий на зимней улице снег, нашептываю ей о том, что она сделает и увидит в жизни. Я смотрю в ее широкие, еще плохо видящие глазки. Она цепляется своими крошечными ручонками за мой палец, и мне вдруг становится так больно за не рожденных мною детей. Одному Богу известно, почему я не смогла иметь детей.

Я отдаю малышку няне. Диана негромко посапывает на кровати. Я тоже ухожу. Буду приходить часто-часто, буду заботиться об этой малышке, воспитывать, когда она вырастет. Колеса кареты тяжело идут по заснеженным улицам. Завтра отправлюсь в Сен-Сюльпис молиться за душу Марианны, и не будет больше в моих молитвах ни ненависти, ни злобы. Буду молиться за Марианну, за свою сестру, за женщину, которая причинила мне самую сильную в жизни боль.

Есть вещи в этом мире, которые нельзя простить. Да и не должны мы прощать.

Но я ее прощаю.

Я могу.

Гортензия

Париж

Май 1799 года

Входят две молодые дамы, как всегда чем-то недовольные и готовые к пререканиям.

– Но, бабуля, почему ты сидишь одна? И в темноте? Я каждый раз велю Софи раздвигать портьеры, и каждый раз мы приходим и застаем одну и ту же картину! – Елизавета, старшая из двух сестер, в свои двадцать лет любит покомандовать.

– Как здесь душно! – вторит ей Клара, усаживаясь на диван напротив моего кресла. – Бабуля, на самом деле не знаю, как ты это терпишь. Почему ты упрямишься и живешь в темноте? – У Клары ужасный простонародный акцент, она еще и шепелявит, напоминая мне немного ту женщину… забыла уже, как ее звали. Помнится, она носила лавандовый цвет. По всей видимости, такое жеманство и простонародная речь с вкраплением уличных словечек сейчас в моде.

Я молчу, в последнее время я вообще мало говорю. Всякий раз, когда мы заводим этот разговор, я им уступаю, но только пока они в гостях. Признаться, я предпочитаю темноту. В этой жизни я уже повидала все, что хотела увидеть, и теперь мне нравится полутьма. Я не боюсь привидений, поскольку единственные призраки в этой комнате – обрывки воспоминаний, всплывающие в моей памяти. Они носятся по комнате и прячутся за диванами, но совершенно безобидны для такой дряхлой старухи, как я.

Елизавета отдергивает тяжелые портьеры, отскакивает от окна, кашляет и смахивает пыль со своей розовой хлопчатобумажной блузки. Широкий пучок света, в котором кружатся пылинки, делит комнату надвое и освещает висящий над камином портрет Дианы. Она – единственная, кто разделяет мое одиночество; одна бровь вопросительно приподнята, и даже в темноте я знаю, что она рядом со мной. А в присутствии Дианы невозможно хандрить.