Сестры Шанель

Для меня видеть наше творение на хорошем клиенте было самой большой наградой. Именно это оживляло изделие: блеск в глазах покупательницы, довольное выражение лица, внезапная легкость походки, полная трансформация настроения и состояния души. То, что это происходило благодаря мне, приносило огромное удовлетворение и ощущение востребованности и силы, которых у меня раньше никогда не было.

Я все еще мечтала о настоящем бутике, с мастерской и складом для хранения материалов. Мое воображение рисовало заманчивые картины. Габриэль будет придумывать шедевры. Мы наймем работниц, которые будут шить и отпаривать – все в строгом соответствии с требованиями Габриэль. А я – стоять перед входом и руководить торговым залом, где все: зеркала, подсветка, удобные мягкие кресла – будет создавать уютную атмосферу. И все это элегантно, богато, роскошно.

В то лето Селестина большую часть времени проводила на Монпарнасе, иногда я ходила с ней в Dome – кафе, где теперь собирались бедные художники, обитавшие когда-то на Монмартре. Монмартр стал слишком дорогим, слишком туристическим благодаря художникам предыдущего поколения, чьи знаменитые полотна выдавили это новое поколение за пределы их исконного дома.

На Монпарнасе аренда была дешевой, как и рестораны. Это был рабочий район, и в теплые вечера благожелательные хозяева многочисленных уличных кафе позволяли часами сидеть за столиками, ничего не заказывая. То же самое происходило в Closerie des Lilas на бульваре Сен-Мишель («Бульмиш», как называла его Селестина) и в других открытых кафе, где под тенистыми деревьями и в беседках, увитых сиренью, собирались артисты, художники, поэты, натурщицы, музы, бродяги и бездельники.

Здесь всегда было на что посмотреть, всегда было с кем поговорить. Богема – так их называли. Представители разных национальностей. Длинноволосые. В потрепанной и странной одежде, с разлохмаченными бородами, картинно курившие трубки. Я единственная выделялась благодаря обычной блузке и юбке из «Бон Марше». И все же я чувствовала, что принадлежу Монпарнасу. Здесь ощущались скрытая печаль, ностальгия сродни тому чувству тихой тоски, которое переполняло меня из-за потери Джулии-Берты. Я была здесь как дома.

Селестина приходила по другой причине: посмотреть, как работают художники. Они все время делали наброски на салфетках или клочках бумаги. Если они продавали рисунок за несколько франков, то тут же тратили деньги на выпивку. Они жили в кредит в ресторанах и художественных магазинах. Сидя за столиками, они спорили о теории и выразительности, цвете и свете. Для Селестины эти кафе были одним большим учебным классом.

Порой среди художников появлялись хорошо одетые мужчины, которые прогуливались, исподтишка бросая вокруг оценивающие взгляды.

– Кто они? – спросила я Селестину, когда она в первый раз привела меня туда.

– Торговцы произведениями искусства, – прошептала подруга. – Они стараются как можно дешевле скупить все что могут у художников, которые, по их мнению, талантливы. На случай, если те станут знаменитыми.

– А кто-нибудь из здешних прославился?

– Еще нет. Есть один – Пикассо, о котором все говорят. Эти господа всегда вертятся возле него. Он носит с собой пистолет и порой, когда вокруг толпится слишком много народу, стреляет в воздух. Есть еще один – Модильяни. Мы коротко называем его Моди. Говорят, за ним нужно наблюдать, он подает надежды.

Однако все смотрели на Моди, но не в том смысле, какой имела в виду Селестина. Он обычно выставлял себя на посмешище после того, как выпивал слишком много. Он был высок и вызывающе красив, раним и харизматичен, и все это привлекало к нему людей, несмотря на его выходки. Иногда он сидел с нами, и пока мы болтали, яростно рисовал, часами набрасывая то, что стояло на столе: графин, руку, пачку сигарет, цветок в вазе, как будто пытался извлечь из предметов душу.

Он пил стакан за стаканом, если ему удавалось продать свои наброски. Потом засыпал, иногда положив голову на плечо Селестины, иногда на мое, и мы изо всех сил старались не шевелиться, чтобы не разбудить этого большого ребенка-мужчину, который, казалось, нуждался в защите.

Пока он не просыпался и не выпивал еще – слишком много, и тогда хозяева выгоняли его за неподобающее поведение.

Был еще один человек, который присоединился к нам, поэт, который всегда ходил с блокнотом и что-то в нем писал. У него было самое что ни на есть поэтическое имя: Гийом Аполлинер.

– Это не настоящая фамилия, – заявил однажды Моди с итальянским акцентом, когда Гийом ушел, чтобы присоединиться к столику своих друзей-литераторов. – Он ее выдумал.

– Ну, – заметила я, – если бы я придумывала себе псевдоним, он был бы именно таким.

Воинственное имя, имя античного бога, чтобы скрыть под ним хрупкое существо, спрятать его от жестокого и холодного мира.

Габриэль не понимала, для чего мы ездим на Монпарнас. Она боялась, что нас могут принять за проституток.

– Это же трущобы, – сказала она однажды днем.